Алексей, добрый день! Это Анастасия с "Веранды Альпины" со светильником)
Пишу вам насчет списка книг, в которых содержится историческая информация о Староуткинске. Отправьте пожалуйста, мне будет очень интересно ознакомиться с ними.
И также вновь приглашаю вас к нам в гости. Немного о доме:
Дом находится на берегу реки Чусовой и Дарьи на месте первых поселений поселка Староуткинск, построен до возникновения поселка и завода. Доказательства возраста дома есть.
В моих планах сейчас установить возраст бревен, найти предков и узнать про первых жителей дома. А моя главная цель — восстановить дом, поддерживать его исторический вид и сохранять его ценность как исторически важного объекта.
Если будет удобно приехать в конце августа или осенью, мы будем очень рады!
Благодарю вас!
Уважаемая Анастасия.
Спасибо за предложение, но вряд ли.
Вот издания о Староуткинске:
Г.Шмаков, А.Чукашин, В.Ермолаев "Старая Утка", п. Староуткинск, 1997 г. У этой книжки тираж 5 тысяч, так что, думаю, её можно найти.
"Староуткинск: вчера, сегодня, завтра" (под редакцией Е.Салтыковой), Екатеринбург, издательский центр "Позитив", 2004 год. У этой книжки тираж всего тысяча.
Уткинский завод образца 1734 года описан В. де Геннином (с планом завода, перечнем сооружений и чертежами машин) в его книге "Абрисы". Она переиздана издательством "Артефакт", Екатеринбург, в 2015 году под названием "Абрисы В. де Геннина". Книга дорогая, и тираж у неё всего тысяча экземпляров.
Здравствуйте, Алексей Викторович!
Я с удовольствием посетил Веранду Альпины в Екатеринбурге и ваше выступление в частности. В первую очередь хочется поблагодарить вас за то, что такие любимые и знакомые многим уральцам места и события находят отражение в большой литературе!
Там на фестивале я задавал вам вопрос про Бабиновский тракт, и вы говорили, что можете дать название книги, где можно о нем почитать. Напишите, пожалуйста, что за книга.
Заранее благодарю!
Здравствуйте, Алексей.
Я имел в виду книгу Виктора Иваницкого "Бабиновский тракт: GPS координаты. 24 путешествия", Екатеринбург, 2024 г. Эту книгу я совсем недавно видел в Доме книги в Екатеринбурге (Антона Валека, 12А).
Здравствуйте, Алексей Викторович. В вашем последнем романе вы противопоставляете автохтонным россиянам, которые, как оказывается, через одного убийцы и садисты, сотрудников фонда Greenpeace, которые на фоне россиян выглядят прямо таки рыцарями в белых доспехах. Но ведь Greenpeace -- иностранная некоммерческая организация со штаб-квартирой в Амстердаме. Деятельность которой, кстати, была запрещена в РФ уже на момент выхода книги, а репутация организации отнюдь не безупречна и на Западе. Кстати, в Псоглавцах условную "сторону добра" тоже представляет какой-то фонд со штаб-квартирой в Базеле, пусть этот фонд и вымышленный. Вопрос такой: по вашему мнению, иностранные некоммерческие организации -- это единственная инстанция, которая может спасти русских от русских? Россияне внутри своей страны никак не смогут разобраться без помощи из-за рубежа?
Здравствуйте, Лаврентий.
В вашем вопросе больше пафоса, чем вопроса.
"Убийцы и садисты"? Ладно - убийцы, они же все на войне, но почему садисты?
Сотрудники "Гринписа" у меня в романе не делают ни-че-го. Они просто занимаются наукой в стороне от всех. И виноваты лишь в том, что начали понимать суть селератного леса, а потому выступают за прекращение вырубок. Что в этом бесчеловечного?
Я не поверяю свои романы по Уголовному Кодексу и другим казённым документам. Это глупость. И "Гринпис" в моём романе тоже не пользуется популярностью у властей и населения - потому его миссия и прячется.
С чего вы взяли, что я считаю, будто "иностранные некоммерческие организации - это единственная инстанция, которая может спасти русских от русских"? Откуда такие обобщающие политические выводы? Просто передёргиваете или озвучиваете собственные тайные мысли?
Со своими проблемами россияне должны разобраться сами, без помощи из-за рубежа - иначе и быть не может. Только вот почему-то не разбираются.
Здравствуйте, Алексей!
6 февраля этого года я задавал Вам вопрос по прочтенным на тот момент Вашим книгам ("Сердце Пармы" и "Вилы") и просил рекомендовать мне научную литературу, касающуюся практик – с одной стороны, самоуправления, характерного для отдельных идентичностей (территориальных, корпоративных, национальных и религиозных) и их систем ценностей, а с другой – централизации/унификации управления и подавления этих идентичностей. Тогда Вы посоветовали мне несколько Ваших книг и попросили конкретизировать запрос.
За последние месяцы я прочитал "Тобол", "Дебри", "Ёбург" и "Горнозаводскую цивилизацию". Помимо, собственно, художественной ценности, Ваши труды открывают дорогу к познанию многообразия российских идентичностей. Ваши книги помогают понять, насколько Россия разная и сложно устроенная (тем не менее все власти из десятилетия в десятилетие пытаются ее "упрощать"), и представить себе совсем другую страну - в которой разнообразие не подавляется, а охраняется и поощряется. Исторические примеры подобной политики центра, конечно, найти непросто, но все же в отдельные периоды времени можно найти территориально сконцентрированные или рассеянные сообщества, которыми еще "не занялось" или не подавило окончательно централизованное государство.
Кроме Ваших книг я посмотрел почти 150 последних листов вопросов-ответов (до конца 2012 года) и нашел в них полтора десятка трудов историков, которые Вы использовали в своей работе - в основном по уральским казакам и территории нынешней Оренбургской области. А еще - интервью Юрию Дудю от 2019 года, которое я в свое время почему-то пропустил. Спасибо Вам за глубокие и подробные ответы.
Возвращаюсь к конкретизации моего вопроса по научной литературе для моей диссертации. Я решил начать с российского Северо-Запада, и при помощи Льва Шлосберга (когда на него еще не были наложены нынешние ограничения) собрал небольшую библиотеку по истории самоуправления и его подавления на Псковской земле - и чуть-чуть по Новгороду (по нему буду искать еще). Думаю, что следующим шагом было бы правильно обратить внимание на Поморье - опять же, в контексте управления и самоуправления - в динамике. После Поморья, скорее всего, займусь Поволжьем и Южным Уралом (татары, башкиры и не только), а уже затем - Горнозаводским государством Урала. Прошу прощения, что называю объекты интересов столь поверхностно (говоря прямо - по-дилетантски) - мне действительно пока что трудно говорить конкретнее и при этом избегать глупых ошибок. Но по опыту, для формирования структуры объектов хватает нескольких хороших книг с богатой библиографией, из которых вырастает библиографическое дерево, которое разрастается с каждой новой полезной книгой и статьей.
Я понимаю, что подбор рекомендаций по литературе (сейчас прошу только по Поморью!) может занять довольно много времени, поэтому если у Вас его не найдется (или запрос снова покажется слишком размытым) - отнесусь к этому с пониманием.
С уважением,
Александр
Уважаемый Александр.
Поморье - гигантская тема, которую я попросту боюсь трогать, потому что утону в ней: она прекрасна.
Темы Поморья я касался лишь в тех областях, где она сходится с уральскими и сибирскими темами.
Здесь в поморской теме важны два концепта, порождённые Поморьем.
Первый концепт - ушкуйники. Это, так сказать, политэкономия Поморья. Ушкуйники создали "зону влияния" Поморья (например, Вятскую вечевую республику) и породили феномен казачества (сначала на Дону, потом на Яике, потом на Волге). Тему ушкуйничества разрабатывает историк Евгений Бурдин (Е.Бурдин "Герои волжской вольницы", Ульяновск, "Алдоор", 2024).
Волжский извод ушкуйничества породил волжскую судоходную "цивилизацию", над темой которой сейчас работает Е.Бурдин.
Важное ответвление. Про начала яицкого казачества писал Иоасаф Железнов. Яицкие казаки находились в тесном контакте с казахами и башкирами (очень рекомендую академический двухтомник "История Башкортостана с древнейших времён до наших дней", Уфа, "Китап", 2007). Яицкие казачьи бунты и Оренбургская экспедиция в свою очередь породили феномен оренбургского казачества - первого регулярного казачьего войска в России (об этом - Д.Сафонов "Начало оренбургской истории", Оренбург, "Оренбургская губерния", 2003).
Второй концепт - землепроходцы. В этом феномене сочетается поморский экспансионизм, казачья вольница и московское государственничество. Про поморский экспансионизм в какой-то степени пишут А.Ополовников и Е.Ополовникова в замечательной книге "Древний Обдорск и заполярные города-легенды" (Москва, "Ополо", 1998). Также советую книгу М.Кречмара "Сибирская книга" (история покорения земель и народов сибирских); Москва, "Бухгалтерия и банки", 2014. На этапе Ермака-Строгановых и Мангазеи можно сравнивать феномен землепроходцев с Ост-Индской компанией. Дальнейшее формирование сибирской идентичности - В.Софронов "Воеводское управление в Сибири: от возникновения до упразднения" (Тобольск, 2014).
А про собственно Поморье, увы, ничего не могу посоветовать.
Скажите, пожалуйста, какую роль во "внедрении" в массовое сознание "якорной установки" играет язык - в СМИ, литературе, повседневном общении. Служит ли он симптомом происходящих изменений или их причиной? Насколько то, какими словами мы описываем происходящее в обществе и мире, изменяет наше мировоззрение? То, что Вы описали в Вегетации кажется уже неизбежным - удастся ли не поддаться общему одичанию, если контролировать свою речь, как Вы считаете?
Уважаемый Алексей.
Язык играет очень важную роль. Об этом писали многие лингвисты и антропологи, лучше читать их исследования. Язык снимает этические запреты. Тут, мне кажется, работают четыре стратегии.
Пафос - он превращает преступление в подвиг.
Эвфемизмы - они купируют естественный страх (не "взрыв", а "хлопок", не "мёртвый", а "двухсотый" и т.п.)
Экспрессия - она поднимает градус агрессии.
Брань (мат) - брань есть язык брани, войны. Мат в быту превращает войну в быт, в норму.
Мировоззрением занимается пропаганда. А почву для него готовит язык по этим четырём стратегиям.
Здравствуйте, уважаемый Алексей Викторович! В Перми наконец-то открыли памятник Исмагилу Тасимову
В связи с этим я хотела бы спросить как Вы к Тасимову относитесь как к рудопромышленнику и передовому человеку своего времени. Случайность ли то, что о нем нет ни малейшего упоминания в серии "Хребет России"?
Уважаемая Алия.
Я считаю Исмагила Тасимова выдающимся промышленником XVIII века, незаслуженно забытым в Пермском крае (хотя в Башкортостане его помнят). Тасимов - не та фигура, про которую надо было рассказывать в "Хребте". Но вот в "Горнозаводской цивилизации" я о нём сказал (новелла "Заводские промыслы").
Здравствуйте, Ирина.
Спасибо за предложение: оно очень приятное и интересное. Но к сожалению пока - нет.
Здравствуйте, Алексей Викторович! Американский детективщик Микки Спиллейн в одном из интервью сказал, что для него работа над новым романом, начинается с конца - первым делом придумывается и пишется финальная сцена, а уж потом всë остальное. А как пишете Вы? Строго по порядку или произвольно?
Здравствуйте, Сергей.
Всякий раз индивидуально, однако по большей части я пишу в естественном порядке - от начала до конца (хотя порядок может быть примерно такой: ...21, 22, 23, 25, 24, 26, 27...). Но финал я тоже обязательно придумываю в самом начале, хотя и не пишу.
Уважаемый, дорогой Алексей Викторович!
Ваши романы я не просто читал - некоторые перечитывал трижды. Более того, я глубоко признателен вам за них: за историческую достоверность, неповторимый региональный колорит и острый социальный взгляд на современность. По самым разным поводам я возвращаюсь к вашим книгам, чтобы перечитать те страницы, где вы описываете природу и географические локации - удивительно живописно и метафорично. Насколько органично ваше творчество вплелось в моё мироощущение.
В связи с недавним вопросом, заданным вам одним из читателей, мы с коллегой решили провести небольшую шалость и - как вы уже догадались - показали ваши тексты весьма продвинутой модели ИИ, поставив перед ней задачу проанализировать их. Сначала попросили покритиковать, затем - сформулировать вам вопрос. Как нетрудно понять по досадной ошибке с именем, в текст вопроса никто не вчитывался: убедительная и профессиональная критика заставила нас поверить, что модель действительно "владеет материалом".
Эксперимент с треском провалился. А вы, как всегда, оказались правы в ответе на вопрос об ИИ.
Это сообщение - не вопрос.
Просто спасибо вам за то, что вы делаете.
Уважаемый Александр.
Тогда - спасибо за этот эксперимент. Я впечатлён. И даже отчасти воодушевлён: рано, значит, писателей списывать на металлолом подобно паровозам.
Алексей Юрьевич, позвольте еще раз задать вам вопрос. В ваших романах герои часто оказываются перед выбором между верностью прошлому и необходимостью жить дальше. Алхан из "Сердца пармы" не может простить себе предательство Михаила и всю жизнь несет эту вину; Осташа в "Золоте бунта" мучается памятью о том, как предал товарищей ради спасения собственной жизни; Ремезов в "Тоболе" балансирует между служением государству и пониманием жестокости этого служения; герой "Пищеблока" пытается понять, как жить со страшными детскими воспоминаниями; Герман из "Ненастья" не может забыть первую любовь и предательство, которое её разрушило. При этом само прошлое у вас никогда не идеализируется — оно болезненно, травматично, но и неотделимо от человека.
Скажите, как вы для себя решаете эту дилемму: можно ли по-настоящему простить себе и другим то, что было, не предав при этом память о случившемся? И есть ли разница между прощением и принятием — или ваши герои обречены вечно нести этот груз как часть своей человеческой сути?
Александр.
Я - Викторович.
А вы действительно читали мои романы?
В "Сердце пармы" нет героя Алхана.
В "Золоте бунта" Осташа не предавал товарищей ради спасения жизни; он рискнул товарищами ради своей истины - и это было в конце романа, когда "мучиться памятью" у него уже нет ни времени, ни сил.
В "Тоболе" у Ремезова в душе нет никакого конфликта "между служением государству и пониманием жестокости этого служения"; да Ремезов, в общем-то, и не служит государству.
Герой "Пищеблока" лишь в последних строках романа думает о том, как ему жить с вампирством, и это вовсе не переживание "страшных детских воспоминаний".
В "Ненастье" нет никакой первой любви Германа и предательства, которое её разрушило.
Уважаемый Алексей Викторович, современность диктует вопрос о писательском творчестве нейросетей.
Нейросеть способна сгенерировать как сюжет, пошаговый план романа, так конкретный эпизод и метафору.
Это же чисто "креативный доводчик", описанный Пелевиным более 10 лет назад в Снаффе!..
Как вы считаете, зазорно ли автору пользоваться таким инструментарием (или опираться на такие костыли)?
Или начинающему вроде как можно, а маэстро вроде вас - не к лицу?
А может, напротив - начинающим вредно - полагаться на алгоритм, не прокачивая СВОИ нейросети?,
а опытному писателю не грех и сэкономить время на написание сюжета (черновое, конечно же)?
И вообще, интересны ваши соображения по теме.
Уважаемый Алексей.
Не отсчитывайте историю культуры от Пелевина. За 40 лет до него это всё описал ещё Станислав Лем - например, "электрибальд Трурля".
Я не очень-то понимаю технологию, по которой ИИ создаёт тексты.
Я не имею ничего против ИИ-литературы. Вот появится она полноценно - и будет ясно, что это такое. Лично я не боюсь появления этой литературы. Не знаю, почему. Может, потому что немолод. Не в том смысле, что помру раньше, чем нейросеть заменит писателей, а в том смысле, что за жизнь меня много-много раз уже пугали смертью различных явлений культуры. И ничего не умерло. Даже соцреализм. В нормальной живой культуре существует всё, что придумано, - не исчезает ничего.
Я думаю, что для писателя во взаимоотношениях с ИИ нет никаких правил. Что хочешь, то и делай.
Я полагаю, что лично меня ИИ не заменит. Я знаю, как я пишу, я осознаю свой кругозор, я понимаю, сколь многое в тексте зависит от умения обобщать, от семантики и ассоциаций, от интуиции, от чувства - именно чувства - ритма, истины и выразительности, от опыта житейских переживаний и удовольствия от слова, наконец, от игры случая. Я не представляю, как можно запрограммировать такой иррациональный и эмпирический метод создания текстов. Главное - зачем? Так что "человеческая" литература всё равно останется востребованной, как живая музыка и плёночное кино. Останется востребованной именно в силу прекрасного несовершенства, которое недостижимо для технологий, ибо технология не может стремиться к несовершенству, а имитация его окажется слишком совершенной и будет сама себя отрицать.
Но поживём - увидим. Прогресс-то всё равно не остановить - даже в России.
Алексей Викторович, ваш ответ открывает интересную творческую лабораторию. Интересно, как вы описываете процесс "жанрового распознавания" в самом материале - будто каждая историческая ситуация уже содержит в себе свой художественный код, который нужно лишь правильно считать.
Но вот что меня заинтриговало: вы говорите о применении современных концептуальных инструментов к историческому материалу - меметика Докинза, структурализм Леви-Стросса, ваше собственное "пиксельное мышление". Получается, что прошлое вы исследуете через оптику настоящего, через те интеллектуальные технологии, которые выработал XX-XXI век.
Не возникает ли здесь парадокс аутентичности? Ведь люди XV или XVIII века мыслили совершенно иными категориями. Не рискуете ли вы, применяя современную оптику, получить не подлинное прошлое, а его современную проекцию?
Иными словами: где для вас проходит граница между исторической достоверностью и художественной свободой? И как вы решаете для себя этическую проблему - имеет ли право художник "переписывать" прошлое, даже если это делается в благородных целях понимания настоящего?
И в связи с этим - не потому ли вам не нравятся сценарии к экранизациям ваших книг, что сценаристы работают с материалом принципиально по-другому: они извлекают из ваших текстов лишь событийную канву, как бы "деконструируют" вашу конструкцию, оставляя голый сюжет там, где для вас сюжет - лишь способ проявления более глубоких смысловых структур?
Уважаемый Александр.
Да, вы правы.
Но это очень большой разговор.
Первый аспект. Что вы подразумеваете под историческим романом? Я подразумеваю роман, где герои детерминированы (мотивированы) историческим процессом. Например, в "Трёх мушкетёрах" мушкетёры детерминированы любовью, дружбой, честью, местью, а не борьбой католиков с гугенотами и церкви с абсолютизмом. Поэтому "Три мушкетёра" - не исторический роман, а приключенческий в исторических декорациях. В логике "детерминированности" в историческом романе могут присутствовать и чудеса, и даже отклонения от "буквы истории", если они не нарушают структурной основы истории. Инструмент писателя - образ, а факт - инструмент историка: не надо смешивать инструментарий. И задача автора исторического романа - создать образ эпохи.
Второй аспект. Не пропадает ли аутентичность? Не знаю. Аутентичность - вещь трудноуловимая. Её реконструкция - задача историков и антропологов, которые описывают эпоху "извне". А "изнутри", то есть в романе, аутентичность будет шокировать, оттолкнёт читателя от персонажей и от событий. Например, просвещённый и гуманный помещик, который отправляет дворового мужика на порку кнутом. Утончённая придворная дама со вшами. Благородный Атос, который приказывает отрубить голову некогда любимой женщине. Подлинная аутентичность разрушит образ, отвлечёт на эффекты и аффекты. Поэтому всегда требуется адаптация. И мы всегда проектируем прошлое по современности. Так что вопрос не в аутентичности, а в художественной оправданности проекции. В соразмерности проекции и эпохе, и роману.
Аспект третий. Про "переписывание истории". Про "структурную основу истории", которую не следует нарушать, я уже сказал. И выбор стратегии для писателя - дело личное. Если писатель хочет - пускай пишет буквалистский роман-реконструкцию, в котором "ничего от себя". Если хочет - пускай генерализует и обобщает материал, усиливает драматургию, вводит вымышленных героев или сверхъестественное. Если хочет - пускай засылает "попаданцев", создаёт "альтернативную историю", придумывает "недостающие звенья". Запрета нет. Требуется лишь одно: чтобы читатель понимал, по какой стратегии создан роман. В моём случае читатель, в основном, понимает.
Ну, и про экранизации. Я ничего не имею против переработки своих идей или сюжетов. Ничего не имею против "пропусков" или "искажений". Моё требование простое: чтобы фильм сам по себе, безотносительно к роману-первоисточнику, был хорошим, правильно выстроенным произведением. Если в фильме нарушена логика событий, если мотивация персонажей неестественна, то фильм плох - плох сам по себе, а не потому что не соответствует первоисточнику.
Возьму для примера фильм "Царь", который мне не нравится. Не буду разбирать сюжетные дыры, проделанные режиссёром, остановлюсь на главном - образе митрополита Филиппа. Он выведен "человеком эпохи Возрождения" в архаичном царстве Ивана Грозного. А что "возрождала" эпоха Возрождения? Она возрождала античность. Язычество, где человек - мера всех вещей. Мог ли православный святой - Филипп - быть человеком эпохи возрождения язычества? Не мог. Искажение образа митрополита ведёт к искажению конфликта Филиппа с Грозным; искажение конфликта ведёт к сюжетным дырам, потому что мой сюжет придуман для другого конфликта. И фильм получился плохим сам по себе, а не потому что не соответствует моему роману (сценарию).
Уважаемый Алексей,
Мне очень нравятся в ваших романах, и особенно ярко в Тоболе, вставки с обрядами, оберегами, заклинаниями, лесными духами, проклятиями - в общем, чем-то сверхъестественным (божественным, которое рациональным восприятием мира не объясняется). Какое у вас отношение к этим магическим вещам, которые так естественно и правдиво живут в ваших романах? Вы верите в привороты, например? В лесных духов, которые могут помочь победить медведя-шатуна в сибирской глуши? Насколько рационально вы воспринимаете эту составляющую человеческой натуры?
Уважаемый Дмитрий.
Всегда надо видеть разницу между автором и человеком.
Например: в "Пищеблоке" я описываю вампиров, в "Псоглавцах" - оборотней. В них как человек я не верю. Но это очень выразительные художественные конструкции, и я с удовольствием использую их как автор.
В магию я тоже не верю. (Магия - это способность управлять физическими процессами силой слова.) Но если надо для романа, я использую магию.
В нечисть, волшебство, заклятья и прочие подобные вещи я тоже не верю. Но если надо для романа, то я использую эти вещи.
В христианское сверхъестественное (соответственно, и языческое сверхъестественное) я верю как христианин. Назову это сверхъестественное чудом. Однако понимание чуда зависит от культуры и уровня развития общества. Для человека XVIII века чудом было нарушение физических законов - например, полёт ведьмы на помеле. Для человека XXI века чудо - это событие, которое физически возможно, но очень-очень маловероятно. Скажем, невозможно статистически. Такое чудо я описал в "Бронепароходах" - падение моста на пароход. Всё остальное для меня - просто события, которые люди сами для себя выдумали или которым пока нет рационального физического объяснения в силу наших неполных познаний о природе.
В романах я использую то трансцендентное, которое нужно для художественных целей. А лично для себя верю лишь в "статистические" чудеса XXI века. Потому что сталкивался с ситуацией, когда у меня не было никаких шансов - но всё получалось. Это и есть чудо.
Алексей Викторович, в ваших произведениях — от "Сердца пармы" до "Тобола", от "Географа" до "Комьюнити" — прослеживается удивительная способность создавать многослойные нарративы, где личные истории героев неразрывно сплетаются с историей места, будь то Урал, Сибирь или абстрактный постсоветский город. При этом вы работаете в совершенно разных жанрах и временных пластах — от исторических эпопей до современной прозы.
Вопрос в том: как происходит у вас процесс "вживания" в эпоху и место? Что первично — ощущение места, которое требует своей истории, или наоборот, историческая коллизия, которая ищет свою географию? И есть ли для вас принципиальная разница в работе с материалом, когда вы пишете о XV веке или о сегодняшнем дне — ведь в обоих случаях нужно создать достоверный мир, только в одном случае через архивы и реконструкцию, а в другом — через наблюдение за современностью, которая, возможно, еще сложнее для художественного осмысления?
И еще: чувствуете ли вы себя своего рода "археологом смыслов" — человеком, который раскапывает в истории и современности те пласты, которые помогают понять, кто мы и откуда?
Уважаемый Александр.
Спасибо за столь умный и интересный вопрос.
Универсального принципа нет, но чаще всего бывает так, что ощущение места первично. Я влюбляюсь в локацию - и мне хочется поместить в ней какое-нибудь действие. Для меня география прочно связана с историей, поэтому действие (некое событие или явление) я ищу в истории данного места. Хотя событие или явление ещё не являются сюжетом.
Прежде чем разрабатывать сюжет, я определяюсь с жанром. И тут как раз работает сплав истории с географией. Историческое действие, размещённое в локации, определяет жанр. Точнее, действие само изначально несёт в себе определённые черты жанра, а я лишь нахожу эти черты. Например, падение замка Мариенбург - разумеется, рыцарский роман. Неухоженный постсоветский город с группировками - криминальный роман. Таёжное княжество, обороняющееся от врагов-язычников, - фэнтези. А, скажем, золотая лихорадка в челябинских степях в конце XIX века, когда есть отважные казаки, железные дороги, жаркие пустынные пространства, золото, тайные биржи в небольших городках, вольные конные инородцы, - это вестерн. Избранный жанр диктует устройство сюжета.
Принципиальной разницы в работе с материалом нет. В "Пищеблоке" мне надо было разобраться с хозяйственно-идеологическим устройством пионерского лагеря и вспомнить детский фольклор тех лет. А сейчас, когда я пишу "Невьянскую башню" (тайны башни - это готический роман), мне надо разобраться в хозяйственно-идеологическом устройстве завода XVIII века и подобрать демонологию: вогульскую, раскольничью, алхимическую. В общем, темы меняются, принципы - нет.
Да, "археология смыслов" - моя амбиция. Но реконструкция в чистом виде мне не очень интересна. Мне интересно проводить эту реконструкцию по современным стратегиям и технологиям. В "Пищеблоке" я использовал меметику Докинза, в "Тевтонах" - конспирологию, в "Вегетации" заменил антропологию вегетацией, а в "Псоглавцах" заменил Проппа Леви-Строссом. В "Блуде" вообще придумал концепцию "пиксельного мышления" и прогнал сюжет сквозь неё.
Здраствуйте Алексей Викторович, в одном из диалогов с читалем , вы проговорили очень интересную вещь. Что церковь это не паралельная структура государства а либо враг ее или прислуга. Я вырос и всю сознательную жизнь жил в деревне. Там в моем детстве был огромный колхоз. При этом колхозе , был дом культуры, школа детский садик и хорошая библиотека. Все праздники для детей и жителей деревни просходили всегда в обязательном порядке. Было много работы и т.д . Вобщем сейчас жители могуть только ностальгировать , по тому времени. К чему все я это перечислил. А вот церковь у нас стояла совсем разрушенная , и числилась как колхозный склад . После того , как разволили наше крупное хозяйство, перестали финансировать , дом культуры, детский садик со всеменем закрыли и библиотеку. А церковь в начале нулевых открыли, но не рестоврировали, все посильная помощь шла с миру по нитке от прихожан. У меня не поворачивается язык , как это все можно назвать. Получается где и когда кому плохо жилось . Если вот это все живой пример проблемы , любой глубинки нашей страны. Как вы для себя это объясняете?
Здравствуйте, Евгений.
Увы, я не понял ваш вопрос.
