Алексей
Иванов

Покуда все остальные писатели постсоветского пространства жалуются на безразличие властей, про Алексея Иванова принимают отдельные бюджетные решения. Опубликовавшись в прошлом году в двух издательствах одновременно и объявив книжку в третьем, он приглядывает четвертое для нового романа –  а той порой главная его книга, «Сердце Пармы», продолжает получать премии. Серьёзные книги долго читают.

 

Ваши книги довольно разные. Первая –  фантастическая, потешная, в языке кувыркается... Потом две книжки махрового реализма –  «Общага на крови» и «Географ глобус пропил». А потом «Сердце Пармы», которое как– то в третью сторону. Откуда такое стилевое метание?

А.И. Это, знаете, только так кажется, когда все появляется одновременно. Каждой книжке соответствовали 3– 4– 5 лет жизни, а то и больше. Я не думаю, что если у человека раз в пять лет меняется настроение, это можно назвать «бросается из стороны в сторону».

 

Сергей Лукьяненко в каждом интервью на вопрос «что происходит в литературе» говорит: «Вот, Алексей Иванов писал замечательную фантастику, жаль, что ее оставил». Вы себя ощущаете «оставившим фантастику»?

А.И. Я ощущаю себя оставившим фантастику как жанр, сам на себя зацикленный, ограниченный собственными рамками, а не стилевые приемы фантастики, настроение фантастики. Ощущение многомерности мира, ощущение, что та реальность, которая перед глазами, –  еще не все, чем мир может удивить человека.

Этак вы походя всему реализму отказали в многомерности мира...

А.И. Нет, я не реализму отказал. Просто все мы до такой степени –  не скажу, что все мы, но я лично –  изнасилованы Голливудом, что хочется поневоле каких– нибудь конкретных красок этой многомерности. А найти такие краски можно только в фантастике. То есть в принципе можно и в реализме видеть эту многомерность, но там она более завуалирована, более погружена в контекст реальности, ее сложнее оттуда доставать, она менее красочна, менее выразительна.

 

Когда я читал «Сердце Пармы», было сильное ощущение, что эта история регионального барона в России вечна. Что ваш Михаил Пермский, что какой– нибудь Анатолий Быков...

А.И. Да это же русский архетип! У нас что в XV веке, что в XX, что в XXI –  всегда, по– моему, так...

Насколько вы это в уме держали?

А.И. На сто процентов.

Какие– то реальные современные истории приходили при этом в голову?

А.И. Да как... Любую газету открой –  вся история повторяется. С другими именами, другими суммами, другими мотивировками, а основа та же самая.

То есть «Сердце Пармы» –  современный политический роман?

А.И. Вы знаете, я не имел в виду никаких прямых аллюзий, аллюзии напрашивались сами. Я старался, наоборот, этих аллюзий избегать, но поскольку истории вопиющие, этого сделать не удалось. Главное не то, что Москва навязывает свою волю или Москва отнимает деньги, власть у удельных баронов. Дело в том, что Москва оскорбляет национальные чувства, вот что самое главное. Люди восстают или недовольны Москвой не потому, что Москва богатая, а они бедные, а потому, что они еще и оплеванные. Вот это плохо.

 А как Москва это делает?

А.И. В нас заложено исключительно уважительное отношение к идее государственности. А мы ведь ничего не можем делать в меру, мы делаем вперехлест... И потому во имя государства приносятся жертвы, без которых можно было бы обойтись. Я думаю, что здесь исключительно психологическая причина, никакой экономической целесообразности в этом нету.

То есть это не потому, что Москва отдельное национальное образование, а потому, что Москва –  гнездо Государства? И москвичи не столько нация, сколько слуги государевы?

А.И. Не то чтобы государевы слуги, не то чтобы нация... Москва просто оплот государственности, оплот идеи. А когда люди на окраинах делают для этой идеи больше, чем те, кто сидит в центре, то вместо благодарности –  не обязательно денежной –  о них просто не помнят. А это оскорбление. Потому что в нашей стране можно не повышать зарплату бюджетникам, врачам, учителям, но хвалить их в тридцать три глотки, и они будут счастливы. Можно им повысить зарплату и молчать, тогда они выйдут на митинги.

Много говорено о том, что писатель Иванов сначала сделал этнографический музей, потом на его обломках сочинил роман. Правда?

А.И. Да это все чушь говорят, это все насочиняли журналисты из обломков моих высказываний, из неправильно понятых ответов. Говорят, что я выдумал народ, выдумал язык, выдумал историю, –  хоть Соловьева откройте в конце– то концов, все же это существует!
Вот и в отношении меня: нет никакого романа в музее, музея в романе. Просто я работал, вел районный краеведческий музейчик... Для романа я, естественно, кучу материалов насобирал. И естественно, не все эти материалы пошли в роман, часть их осталась невостребованной. Я их использовал в работе с музейными сотрудниками. Вот и все –  никакой мистики, никакого слияния романа и музея. Все как обычно, все бытовое, никакой интриги.

А вогулы? Какой замечательно яркий народ! А журналисты не верят. Посмотришь на карту России –  нет никаких вогулов, посмотришь в книжку –  есть вогулы. Куда же они девались? Значит –  выдумал.

А.И. Ну... Глядят в книгу, а видят фигу. Вогулы –  это просторечное название народа манси. В буквальном переводе означает «чужак». Вогулами манси называли коми– зыряне. Почему коми– зырянское название народа должно быть названием народа общероссийским, если у народа есть самоназвание «манси»? Вообще– то, конечно, то ли в 20– е, то ли в 30– е годы Ханты– Мансийский национальный округ назывался Остяко– Вогульским, а город Ханты– Мансийск назывался Остяко– Вогульском. Потом было переименовано в соответствии с народным мнением о себе самом. Скажем, программа Word –  она слово «вогул» знает.

Насколько ваши вогулы историчны?

А.И. Я думаю, что об этом могут судить только профессиональные этнографы или археологи. Но я, когда писал, руководствовался именно этнографическими и археологическими источниками. То есть и боевые лоси мною не выдуманы, и шаманы в красных одеждах, и вогульские святилища– мольбища –  они до сих пор существуют.
Что– то выдернуто на первый план, что красиво и экзотично, а что–то, что бытово и неприятно, я задвинул на второй план. Но тем не менее выдумки там нет.

А лоси... Это страшно должно быть очень?

А.И. Не знаю, я на лосе не скакал...

Большой кусок романа посвящен Стефану Пермскому, причем кусок не самый добрый. Что– то у вас с этим святым не заладилось?

А.И. Между прочим, Питирим и Иона из «Сердца Пармы» –  это ведь тоже великомученики Православной Церкви, они почитаются так же, как Стефан Пермский. Здесь, пожалуй, я перегнул палку в этическом плане: по отношению к канонизированным святым так поступать нельзя. Но слово не птица –  не вырубишь топором. Так уж получилось, –  грешен, каюсь...
Я действовал по одной и той же модели. Вот князя Михаила, например, как я делал: выписал столбиком события, в которых принимал участие реальный князь Михаил в реальном XV веке, и попытался представить себе духовный мир человека, которому эти поступки были бы органичны. Точно так же я выписал столбиком те поступки, которые совершали прочие, и попытался представить, какие герои были бы органичны этим поступкам в предлагаемых мною обстоятельствах.

От Стефана Пермского, я так понимаю, кроме Жития толком ничего не осталось?

А.И. Ну а что от него еще могло остаться?

Ну, от князя Михаила –  летопись...

А.И. Нет, от князя Михаила вообще ничего не осталось –  его поминают в летописи, которая написана лет через 80, если не больше, после его смерти. А от Стефана Пермского много документов осталось, даже мощи его сохранялись до 1812 года, до французов, которые выгребли их из раки в московском монастыре.

Вот ведь не повезло ему, что с французами, что с вами...

А.И. Вообще, французы как– то странно поступили –  они три четверти костей украли, а остальное сложили аккуратным квадратом. Зачем –  не знаю. Во всем, конечно, порядок нужен, но не немцы же...

А сейчас что– нибудь, сидючи дома, пишется?

А.И. Да, пишется. Я думал, будет плохо писаться, а почему– то хорошо пишется. Видимо, все– таки нравится мне это занятие. Ну, я надеюсь, что через год допишется.

Это что будет?

А.И. Тоже исторический роман. Но уже не тот регион, не та эпоха. Это конец XVIII века, река Чусовая, горные заводы, Пугачевский бунт...

У Пушкина весь этот бунт вместился в эпиграф «Капитанской дочки» –  «Беда, барин, буран!»... Кто– то кого– то гоняет, ничего не видно, все в пурге, сверху сыпет, снизу дует, солнце померкло...

А.И. Ну, меня Пугачевский бунт не касается, это я так, для упрощения говорю. У меня действие происходит через пять лет после Пугачевского бунта, и основная атмосфера у меня –  это сплавщики, люди, которые сплавляли груз по реке на огромных барках, и раскольники, разные раскольнические толки, где перемешалась и ересь, и дикие суеверия, и всяческие тому подобные страшноватые вещи, существовавшие в восемнадцатом веке...

 Боевых лосей больше не будет?

А.И. Нет. С боевыми лосями я завязал.

А этот сплав –  он круглый год шел?

А.И. Нет, он шел всего одну неделю, весной, когда заводы открывали шлюзы и вода из всех заводских прудов выливалась в Чусовую. Вода поднималась метров на восемь выше обычного уровня. Искусственное половодье. Потом, конечно, сплав проходил и летом, но это было уже обычное дело, рутинное. Звездный час сплава –  вот эти весенние валы, на которых летели железные караваны. Сплавщики, которые вели эти суда, они, конечно, обладали незаурядным умом, огромным опытом, и, я думаю, с бесовщиной там было связано немало всего, потому что на таком сплаве человек очень близок к Богу. Не знаю, пойдет ли это в газету, можно людоедские истории рассказывать.

Давайте истории!

А.И. Это такое мрачное занятие было. Во– первых, надо было знать всю реку, все течение, все струи на любом уровне подъема воды. Надо было знать все скалы, как их обходить. Были самые опасные скалы «Бойцы», мимо которых барку проносило, а потом разворачивало и било об обратную сторону скалы обратным течением. Были такие места, где местные жители занимались пиратством. Например, перед Золотым островом они специально направляли барки в узкую протоку и сажали на мель. Приходилось платить за то, чтобы барку разгрузили, стащили с мели и потом снова загрузили.
Или, например, у Камня Разбойника есть скала Кликун. На этой скале танцевали девки и бабы, чтобы сплавщик отвлекся и барка разбилась о скалу. И вот таким образом разбилось подряд 23 барки, больше ста человек погибло. Когда люди еще выплывали из– под скалы, из– за скалы выплывали местные жители на лодках и начинали эти тонущие барки грабить, потому что на каждой из этих барок была казна, из которой выплачивалась зарплата сплавщикам. Тонущие хватались за эти лодки, и им рубили руки топорами –  страсти– мордасти кипели по полной.

Обычно такие большие плавания в литературе становились основой для личностного становления: вот человек выплыл одним –  приплыл другим. У вас будет что– то такое, как князь Михаил в прошлом романе?

А.И. Я надеюсь, что у меня получится такой герой, правда, у меня хронологические рамки гораздо уже. Если у князя Михаила была вся жизнь, то у нынешнего героя просто год из жизни. Определенный выбор он, конечно, должен сделать, но я бы не сказал, что этот роман у меня –  «Одиссея». Я бы сказал, что это круги, как бывают круги по воде от упавшего камня. Сплав там, конечно, будет, но он не будет занимать главенствующего места по объему. Знаете, довольно трудно говорить о еще не написанной вещи, может, даже не стоит?..