Алексей
Иванов

Споры о сверхзадаче литературы ведутся в России не первый век. «Мы не врачи, мы – боль», – говорил когда-то Александр Герцен о русских писателях. «Инженерами человеческих душ» назвал своих коллег Юрий Олеша, и это выражение так понравилось Сталину, что в дальнейшем «отец народов» повторял его при каждом удобном случае, пока, наконец, не приватизировал окончательно. Для русской культуры вообще очень характерна сакрализация образа Писателя (впрочем, это может быть и Поэт, и даже, в некоторых случаях, Философ – но философ не англо-немецкого образца, не Гоббс или Фихте, а, скорее, литератор-любомудр вроде Василия Розанова) как человека в высшей степени необыкновенного, являющегося посредником между горними сферами и миром людей. «Культовые» имена Александра Сергеевича Пушкина («наше все»), Льва Николаевича Толстого, Александра Исаевича Солженицына – это лишь самые очевидные примеры полурелигиозного отношения к писателям в России. Конечно, в советское время государство ревниво следило за тем, чтобы «инженерам» не перепадало больше почета и уважения, чем «директорам цеха», но и дачный поселок Переделкино, и Дома Творчества в Коктебеле и Дубултах красноречиво свидетельствовали о том, что литераторы – это самая настоящая «красная элита», гордость страны. Русская литература, наряду с балетом и космическими кораблями, оставалась визитной карточкой советской империи. Ну, а потом все кончилось в одночасье – вместе с империей. Русский писатель одновременно потерял статус (самыми престижными профессиями 90-х стали валютная проститутка и киллер), тиражи (их отняли в одночасье расплодившиеся авторы романов «Кривой против Горбатого» и «Отморозки против спецназа», воспевавшие представителей вышеупомянутых профессий) и читателя (который, чтобы выжить, массово бросил книгу и пошел торговать на рынки или возить китайских ширпотреб из-за Амура).

Теперь понемногу становится понятно, что тот глубокий моральный и духовный кризис, в котором оказалось российское общество после катастрофы 90-х годов, по крайней мере отчасти был вызван именно исчезновением литературы с пьедестала, на котором она горделиво возвышалась последние двести лет. И что преодолеть его можно, лишь вернув королеву на трон. Но за последние полтора десятилетия в королевском дворце кто только не хозяйничал, поэтому представления о том, что и как должна делать Настоящая Литература, не только весьма туманны, но и зачастую противоречат друг другу.

На наш взгляд, функция литературы – если, конечно, это настоящая литература, а не «иронические детективы» для домохозяек – не столько отражать происходящие в обществе процессы, сколько тыкать читателя носом в болевые точки современности – поскольку сам читатель без подсказки не всегда их увидит, а если и увидит, то вряд ли поймет, что именно там болит и почему. В этом смысле нынешний русский писатель отчасти родственен психоаналитику с его кушеткой и портретом Зигмунда Фрейда в золотой раме. Роль Фрейда в разных случаях исполняют титаны русской классики XIX века – кто-то работает под Толстого, кто-то вдохновляется Салтыковым-Щедриным, кто-то отталкивается от Достоевского.

Над воображаемой психоаналитической кушеткой Алексея Иванова, выпустившего недавно роман под провокационным названием «Блуда и МУДО», явно висит портрет Гоголя.

Алексей Иванов, один из наиболее талантливых русских писателей нашего времени, известен как автор великолепных исторических романов с мощной мистической подкладкой («Сердце Пармы», «Золото бунта») и тонкий бытописатель, не понаслышке знающий специфику педагогического процесса («Общага-на-Крови», «Географ глобус пропил»). Дебютировав в начале 90-х как фантаст, Иванов долго искал свой стиль и язык. Биография его вполне типична для писателя, стремящегося к серьезному изучению жизни: сторож, школьный учитель, журналист, гид-проводник в турфирме. И в новом романе Иванова следы этой биографии встречаются тут и там, подобно затесям, которые оставляют на деревьях таежные следопыты.

На первый взгляд, «Блуда и МУДО» представляет собой современную версию «плутовского романа» – жанра старинного и почтенного, представленного в русской литературе, например, такими жемчужинами, как «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Но при более внимательном рассмотрении «Блуда и МУДО» оказывается гораздо более серьезным произведением, претендующим на титул социально-философского романа.

Действие романа происходит в провинциальном городке Ковязине. В этом небольшом городе, впрочем, есть все необходимое для того, чтобы считать его репрезентативным сколом современной российской действительности – свой «спальный район» (Пленум), свой «старый центр» (Прокол), свои трущобы (Багдад), даже своя Рублевка (гора Пикет, отгороженная от остального города высоченной стеной, за которую «пеших не пускают»). Обитатели этих районов и жизнь ведут соответствующую – богатеи с Пикета тихо помирают со скуки, занимаясь перепланировкой и евроремонтом своих вечно недостроенных вилл, «дерьминаторы» багдадских дворов качают железо и совершенствуются в единоборствах в спортивных залах, обыватели Прокола и Пленума олицетворяют собой стабильность, признаки которой «рано или поздно подменят собою все настоящее». Из района в район, из одной социальной группы в другую, путешествует главный герой романа, молодой художник Борис Моржов. Путешествует с сомнительной целью – добыть у своих многочисленных подружек, работающих в сфере образования, как можно больше липовых сертификатов на детей, якобы отдыхающих в летнем лагере. Лагерь – Троельга – действительно существует, вот только количество детей там почти равно числу преподавателей и воспитателей. Обычная бюрократическая накладка (ждали американцев по обмену, а они не приехали) внезапно дает шанс сотрудникам Муниципального Учреждения Дополнительного Образования уберечь родное МУДО от очередной сомнительной реформы, затеянной обаятельным чиновником по фамилии Манжетов. Для этого нужно лишь собрать («начичить») вышеупомянутые сертификаты. Вот и мотается Моржов по Ковязину, предоставляя автору прекрасную возможность набросать объемную картину современных нравов российской глубинки. Подобный прием – в традициях русской литературы, достаточно вспомнить «Мертвые души» Гоголя.

Критика, разумеется, уже успела назвать Моржова и новым Чичиковым (эта аналогия лежит на поверхности и подчеркивается самим автором, повторяющим глагол «начичить» чаще, чем этого хотелось бы читателю) и новым Хлестаковым (это гораздо более спорная параллель), но суть дела заключается в том, что Борис Моржов, как это ни странно, гораздо больше годится на роль Героя Нашего Времени. Более того, несмотря на то, что сам Иванов не раз призывал критиков не искать в его романе «второе дно», Моржов порой выглядит чуть ли не символом новой России, пережившей страшный кризис 90-х годов и пробуждающейся мало помалу к новой жизни. Закодировавшийся алкоголик, Моржов неожиданно становится модным в Москве художником. Свалившаяся на него куча денег, вырученная от продажи работ (автор называет их «пластинами» и довольно подробно, хотя и туманно, описывает) позволяет Моржову на какое-то время забыть о насущных проблемах и обратить свой взор к высокому.

Не правда ли, хорошая аллегория страны, на которую нежданно-негаданно пролился золотой дождь нефтедолларов? Вот только «высокое» в представлении Моржова – это прежде всего (и почти исключительно) – женщины. Поэтому-то он и берется за спасение МУДО – не от необходимости сохранить заработок, а из-за стремления завоевать сердца трех девушек-воспитательниц, Сони, Розы и Милены. Ему удастся и то, и другое – и в этом смысле Иванов достаточно оптимистичен в своих прогнозах. Однако интересно, во-первых, посмотреть, как именно Моржов добивается поставленной цели, а во-вторых, какие еще символы и метафоры спрятал автор в тексте своего романа. Ведь роман, при всей его развеселой интонации, вовсе не о приключениях провинциального Донжуана («Моржов где-то прочитал, что мысль мужчины возвращается к теме секса в среднем раз в сорок пять секунд... Но жизненный опыт Моржова опровергал это заключение... Сам Моржов, к примеру, думал на эту тему всегда, а раз в сорок пять секунд отвлекался на второстепенное – на живопись, скажем, на МУДО или на Бога»), а о том, куда идет наша страна, и есть ли у нее шансы добраться до финиша.

Спасая МУДО от коррумпированных бюрократов, Моржов попутно отбивает всех трех девушек у их «спонсоров» и «покровителей». Эта публика описана в романе сочно и правдиво. Нет никаких сомнений в том, что в образе пытающегося развалить МУДО чиновника Манжетова, крышующего проституток гаишника Сергача и его беспринципного помощника Ленчика Иванов вывел главных «внутренних врагов» России. Коррумпированная власть, тесно связанные с ней силовые структуры (великолепна сцена, когда в летнем лагере неожиданно встречаются у костра Манжетов и Сергач, и узнают друг в друге клиента и сутенера) и маргинальная публика, готовая украсть, убить, не имеющая никаких морально-этических ограничителей. Им противостоит прекраснодушная, но бессильная интеллигенция (краевед Костерыч, воспитатель-алкоголик Щекин), которую, в случае реализации планов Манжетова просто выбросят на улицу, оставив без последней возможности зарабатывать на хлеб («Есть определенный процент людей, бесполезных гуманитариев, "гуманитариев ни о чем", для которых в провинции единственное убежище – система дополнительного образования, – говорит краевед Костерыч. – Будь я краеведом в Москве, я бы нашел себе место и без вытягивания денег из государства. Книги бы издавал про Москву, экскурсии бы водил... Но в Ковязине у меня одна ниша: Дом пионеров. Да, я занимаюсь нужным делом. Но стоимость его нужности ниже прожиточного минимума. Поэтому я веду кружок в МУДО. А МУДО, видимо, хотят закрыть, потому что здесь все такие же, как я»). Но Костерыч, Щекин и другие воспитатели МУДО – это, по большому счету, остатки прежней, социально защищенной страны. Моржов с его трезвым аналитическим умом, стремлением во что бы то ни стало добиваться своей цели, победивший зависимость от алкоголя и научившийся зарабатывать деньги своим трудом и талантом – представитель России современной. Но есть еще и дети, или, как без особой сентиментальности называют их вслед за автором воспитатели летнего лагеря, «упыри». На протяжении большей части романа Моржов и его коллеги пытаются хоть как-то совладать с «упырями», живущими какой-то своей, не очень понятной взрослым жизнью. И лишь в конце книги, столкнувшись с «трудными подростками», путешествующими за счет МВД по родному краю («их на лето из города вышибают, чтоб не воровали, не хулиганили... ментура денег дает на походы»), Моржов внезапно понимает, что совсем не знал своих воспитанников. «Это были распущенные, невоспитанные, грубые, даже глуповатые, но очень хорошие дети. Они были достойны того, чтобы им устроили этот месяц в Троельге. Но понять это можно было только в сравнении».

Вот за этих-то детей, в конечном счете, и ведет свой неравный бой главный герой романа. Если победят Манжетов, Сергач и Ленчик – будущее России воплотится в «трудных подростках», нюхающих клей, ворующих, не гнушающихся убийством. Этим подросткам, как ни парадоксально, государство, жалеющее копейки на дополнительное образование, будет предоставлять наилучшие условия («Школу бросайте, воруйте, курите и пейте, хорошо бы еще вам пару лет в тюряге отсидеть, но это по возможности, конечно, – и тогда вас тоже бесплатно отправят в путешествие на новеньких катамаранах», – говорит своим воспитанникам Моржов). Появление таких подростков – следствие атомизации общества, разрушения социальных связей, вызванное катастрофой начала 90-х годов. Альтернатива атомизации – создаваемый Моржовым фамильон, новое социальное образование, «постмодернистская ячейка общества». «Живя семьей, сейчас не выжить, – рассуждает воспитатель Щекин. – Одного супруга слишком мало, а одного ребенка слишком много».

Эволюция движется по спирали. Отбив женщин-воспитательниц у их «спонсоров», взяв на себя ответственность за спасение коллектива МУДО от увольнения и безработицы, защищая «своих» воспитанников от агрессивных пришельцев из соседних деревень и приплывших по реке «трудных подростков» (катамараны которых в какой-то момент начинают живо напоминать драккары викингов, наводившие ужас на обитателей широких европейских рек), Моржов становится лидером своего фамильона – точно так же, как тысячи лет назад самый сильный и ловкий охотник становился вождем своего племени. В этом смысле «постмодернизм» новой исторической реальности, которую конструирует Алексей Иванов, является обновленной версией древней социальной структуры, уходящей корнями в нижний палеолит. Сквозь веселые, плутовские декорации ближе к концу романа начинают проглядывать мрачные контуры истинного замысла писателя. «Это мое мнение об окружающей действительности», – сказал Алексей Иванов в интервью «Известиям». В «Блуде и МУДО» действительно много рассуждений «о современности». Порой даже слишком много. Похоже, известная публицистичность, стремление сказать читателю прямым текстом все, что писатель думает о судьбах Родины, еще долго будет оставаться «родимым пятном» современной русской литературы. Достаточно вспомнить хотя бы затянутые рассуждения о гламуре и дискурсе в последнем романе Виктора Пелевина «Empire V». Иванов явно испытал на себе влияние Пелевина – где-то он открыто с ним полемизирует, где-то просто хулиганит, взяв на вооружение одну из пелевинских аббревиатур^*. Но, по большому счету, страницы романа, посвященные размышлениям о пиксельном мышлении, кризисе вербальности и тому подобных явлениях, не слишком напрягают читателя – может быть, потому, что размышления эти поданы в фирменной «моржовской» манере и не воспринимаются, как авторские нотации. Другое дело – рассуждения педагогов МУДО о социальной справедливости. И краевед Костерыч («областной пединститут, Дом пионеров и МУДО, МУДО, МУДО»), и тренер по настольному теннису Каравайский («школа, ПТУ, армия и завод, завод, завод»), и алкоголик Щекин внезапно начинают изъясняться одним и тем же, довольно выспренним стилем, лишенным какой бы то ни было личностной индивидуальности. И это при том, что в «бытовых» диалогах каждый персонаж говорит абсолютно узнаваемым и непохожим на других языком.

Еще одной особенностью романа, которая наверняка вызовет нарекания у пуристов родной словесности, является переизбыток ненормативной лексики. Сам Иванов объясняет подобный стилистический прием просто: «Это уже не мат – это речь. Люди не матерятся – они матом говорят про что угодно». Кто знает, может быть, он прав, и через пятьдесят лет наши потомки будут посмеиваться над битвами, которые вели в начале XXI века борцы за чистоту русского языка. Впрочем, справедливости ради надо заметить, что под пером Иванова даже мат выглядит не нарочито, а вполне естественно.

В самом названии романа заложен дуалистический принцип, противопоставляющий друг другу порядок и хаос, добро и зло, справедливость и несправедливость. «Блуда» в представлении Моржова – это некий вселенский хаос. «В блуде субстанционально было зло. Добро же ютилось только там, куда смогло проникнуть». МУДО, объединяющее преподавателей и воспитателей, болеющих душой за своих – пусть немногочисленных! – воспитанников, воплощает порядок, при котором «вселенная была сделана из добра, а зло только заполняло пустоты пусть и весьма обширные». Формально роман заканчивается победой – хотя и довольно неубедительной – сил добра. Но что-то не дает спокойно перевернуть последнюю страницу романа. Победа Моржова оказывается весьма относительной. По вине Сергача и Ленчика гибнет еще одна его подруга, молоденькая проститутка Аленушка. А сам Моржов, убив из мести Ленчика, навсегда исчезает из Ковязина. Куда лежит его путь? Видит ли Алексей Иванов дорогу, которая может вывести Моржова из того тупика, в котором он оказался?

Строго говоря, из текста романа невозможно сделать определенный вывод на эту тему. Возможно, для того, чтобы узнать, что именно думает Алексей Иванов о надежде для России, следует дождаться выхода его следующей книги. Сейчас, во всяком случае, ясно одно – человек, которого долгое время считали «упертым краеведом» и мастером мистико-исторических романов, оказался главным претендентом на лавровый венок «нового Гоголя». Хотелось бы надеяться, что появление сложных, умных и хорошо написанных книг, подобных «Блуде и МУДО» позволит вернуть королеву Русской Литературы на трон, который она покинула в такой спешке.