Алексей
Иванов

После ощетинившейся двунадесятью языками глоссалии «Сердца пармы» «Географ» - легкая добыча: будто вместо раскаленных бронзовых скрижалей, смердящих паленой человечиной, подкинул вдруг бог прочесть классный журнал 10-го «В», заполненный шариковой ручкой. Еще в середине 90-ых, еще до того, как отлить цельнометаллическую эпопею про Пермское княжество в XV веке, историк искусств и краевед Алексей Иванов человеческим русским языком изложил сюжет про злоключения обычного учителя.

28-летний Служкин устраивается от безденежья в школу преподавать географию; в течение года он воюет с учениками, мается с женой, дочкой и любовницами, выпивает с приятелями и ведет девятиклассников в поход. Педагогико-авантюрно-эротический роман про географа написан умным и остроумным человеком – читать не бросите; но поскольку в нем нет ни туго скрученного сюжета, ни специальной лингвистической подоплеки, поскольку, наконец, это совсем-совсем реализм, диагностировать источник удовольствия от текста сложнее, чем в случае с «Пармой». В почти сплошь состоящем из анекдотов и диалогов «Географе» воспроизводится и реставрируется так называемый школьный дискурс – традиционные советские книги и фильмы про школу: от «Ералаша» и «Доживем до понедельника» до Драгунского, Носова, Виктора Голявкина и Анатолия Рыбакова. Такого рода литература и кино исчезли после развала империи, заменились сюжетами поэффектней; в «Географе» бог весть с чего они вдруг снова проявились; оказалось, что и классный журнал может быть не менее интересным, чем вторая книга «Поэтики» Аристотеля.

С другой стороны, «Географ» вписывается в канон новых русских романов о поисках внутреннего айдентити, потерянного в смутное время социальных катаклизмов. Про это – весь Пелевин, быковское «Оправдание», стоговский «Мачо», геласимовский «Год обмана», даже безнадежный провинциал Слапковский и неостроумный пономарь Андрей Дмитриев монотонно бубнят что-то в этом роде. Иванов разыгрывает свой метафизический квест через комедийный жанр школьной повести. Его Служкин отправляется в школу, чтобы заработать себе на пиво, и обнаруживает – чего скалитесь, так все оно и есть – себя. На самом деле, в высшей степени сомнительными, с терминологической точки зрения, выражениями «школьный дискурс» и «внутреннее айдентити» я пытаюсь заменить фразу: Иванов сочинил замечательный роман про жизнь. Хороший роман про жизнь отличается от графоманского не только языком, остроумием и степенью психологической достоверности, но и наличием ячейки, в которой заложена идея или мораль. В «Географе» считывается простая и очевидная мораль: оставайся человеком и будь что будет. Выдерну-ка из контекста цитату – нарочно чтобы выглядела фальшивой и нелепой: «А может, именно любви я и хотел научить отцов – хотя я ничему не хотел учить. Любви к людям, потому что легко любить литературу, а тех, кого ты встречаешь на обоих берегах реки, любить трудно. Любви к человеку». Иванов сочинил конструкцию настолько прочную, что она выдерживает такое давление, при котором слова про любовь к людям не кажутся ни фальшивыми, ни нелепыми. Именно писатель-моралист востребован сейчас в литературе. Во Франции эту нишу занимает Уэльбек, в Америке – Брет Истон Эллис. В России, экономика которой существует за счет экспорта нефти и литературы, реставрация в литературе моральных кодексов, орфографий – дело нескольких месяцев; к 2003 году как-то окончательно ясно стало, что на «Миллионе евро», «Хрустальном гробу» и Ксении Букше в рай не въедешь.

Иванов не просто блистательный непровинциал, отличный комедиограф, недурный стилист и вообще – золотовалютные резервы русской литературы. Его главная удача – герой-моралист, своего рода Данила Багров, каким тот был бы, если бы жил в Перми, работал в школе географом и много пил. В кульминационной части романа автор перестает называть своего героя в третьем лице – он, Служкин – и переходит к первому: «я». Так роман-ералаш оформляется в заявление о намерениях; обнажается не прием, но рассказчик, автор, гарантирующий своим «я» серьезность, нешуточность того, о чем идет речь. Это тот самый «я», который вскоре сочинит второй роман. Под мягким, с температурой 36,6, нормальным литературным телом «Географа» вы без труда пальпируете раскаленную кость, разбухающий от огненной лавы кряж. Глобус пропит не зря – то была необходимая жертва, чтобы вымолить нечто большее - Золотую Бабу, Чердынь – княгиню гор, «Сердце пармы».