Алексей
Иванов

Первым романом Иванова был сериал про нищих студентов, своего рода «Дом-2» (точнее, «-1992»). В общежитии мыкается шатия-братия – Игорь, Ванька, Леля, Неля и Отличник: кто куролесит, кто злоупотребляет, кто учится. Это очень доброкачественный сценарий: «секс и отношения» в ритме «Ну, погоди!». Все здесь друг друга разыскивают или прячутся, улепетывают от комендантши, сталкиваются в дверях – идеальная комедия положений. Замкнутое пространство, минималистские декорации – и страсти в дистиллированном виде.

Однако не в страстях дело в этом сериале: чувствуется, что студенты-то они студенты, но и еще кто-то, персонажи не только «Дома-2», а еще какого-то произведения.

На всех главных по крайней мере героев тут давит будто метафизический атмосферный столб – и личности здесь деформируются на глазах, как в кино у вампиров клыки растут; тут тоже клыки (или нимбы) – но метафизические. Едва ли не чаще, чем про «секс и отношения», местные греховодники затевают беседы о Боге, мировом духе, даре и грехе; иногда это добротные диалоги ницшеанцев и гегельянцев, иногда Иванов – первый роман все-таки – по-моему, заговаривается: «И при всей своей греховности он боится идти вперед по дороге все возрастающего преступления, в конце которой, быть может, и ожидает святость, ибо даже рождать жизнь посреди смерти – разве не грех перед этой жизнью, которая потом будет мучиться?»; пожалуй, что и не грех, но причинно-следственные связи в этом пассаже трудно назвать очевидными.

Равно как и во всем романе: герои ведут себя не сообразно обстоятельствам и даже инстинктам, а в соответствии со своими амплуа в этом самом таинственном, втором, произведении. Падшие ангелы, серафимы, посланные в мир боги-жертвы – вот они кто; язык немеет, но «Общага» – закамуфлированная под студенческий сериал мистерия о сошествии Бога в юдоль страданий и добровольном самопожертвовании.

Все это замечательно, пусть и несколько экстравагантно; в конце концов скептики могут без особых усилий проигнорировать это второе дно романа напрочь. О чем следует сказать, так это что перипетии «Общаги» – как возлияния и драки, так и падения и вознесения, – сколь бы эффектными они ни были, выветриваются из памяти довольно скоро. А вот врезается, и надолго, – удивительная картинка со второй страницы романа: студентик, порезавший себе вены на унитазе; тонкая, бледная рука на белом фаянсе, на сгибе шевелится живая кровь. Вот тут в 24-летнем мастеровитом сценаристе виден оригинальный Художник: это ведь распятие ни много ни мало, и это уже не просто техника, слаженная работа машинерии, а отважная ивановская самодеятельность, его первый «пермский Бог», родственник тех инопланетных, единственных в мире деревянных существ, которые дожидаются своего Урфина Джуса в Пермской картинной галерее, – и в обмен на которые, напомним, согласились в 70-х привезти в СССР «Джоконду». Именно их Иванов и будет дальше выстругивать – в «Географе», «Парме» и «Золоте»; и именно ими он и отличается от всех просто писателей.