Алексей
Иванов

Иван Якшин

За: Бурная Чусовая

 

Издательство «Азбука» начало издавать собрание сочинений Алексея Иванова с его нового романа, «Золото бунта или Вниз по реке теснин». Книга рассказывает о странствиях Остафия Петрова, сына прославленного уральского сплавщика Перехода. Действие происходит в 1778–1779 годах на реке Чусовой и в ее окрестностях. В романе присутствует внятный, захватывающий сюжет, связанный с поисками утраченной казны Пугачева. Перехода посмертно обвиняют в том, что он присвоил ее и бежал, нарочно разбив свою барку – Остафий решает восстановить доброе имя отца и всего своего рода, чтобы с чистым сердцем управлять несущимися вниз по Чусовой гружеными заводским железом судами. Дело это не простое – в интригу вовлекаются все новые и новые персонажи: родственники-бандиты, старообрядческие наставники, сплавщики-конкуренты, мансийские шаманы, еретики, поклоняющиеся дырам, екатерининские солдаты и сумасшедший искатель затерянных кладов.

Читателей уже успели напугать невероятно сложным языком книги. Но не все так страшно. Диалоги написаны практически современным слогом, лишь слегка лакированным под старину, а вот описания природы и подробности сплавщицкого дела действительно сперва даются читателю нелегко. Иванов нагружает эти моменты архаичной лексикой, диалектизмами и, главным образом, многочисленными профессиональными понятиями. Есть ли смысл трудиться и преодолевать предложения вроде «Над льялом водрузили огромного «коня» из брусьев и расклинили его меж оздами, быками и кокорами»? Думаю, что да. К лексике внимательный читатель скоро привыкнет, по контексту разбираясь в значениях слов, а, привыкнув, ощутит прелесть этого вычурного стиля, - ведь автор не столько реконструирует старинную речь, сколько, подбирая в словарях забытые слова, создает приятную на слух звуковую вязь. Как писал Умберто Эко, были читатели, не понявшие ни черта в богословских дискуссиях «Имени розы», но воспринявшие их как необходимое развитие детективного сюжета, как «жуткую» музыку в фильмах Хичкока. Да и вообще, трудных слов бояться – книг не читать.

Роман хорош не только лингвистическими экспериментами. Этот прекрасный словесный орнамент скрывает два блестяще прописанных сюжета. Внешний – авантюрный, полудетективный, с вкраплениями жестких эротических сцен. Есть и подводный сюжет – история о духовном подвиге, не менее интересная, чем средневековые повести о поисках Грааля. Это роман о мире, в котором христианство было главенствующей идеологией, в избах водились домовые, а на берегах Чусовой сидели вогульские идолы, когда земля воспринималась как живое существо, а имя считалось воплощением души его носителя, когда каждый разговор сворачивал на спор о религии и правой вере и сворачивал естественно. Книга пронизана эсхатологическим староверским мироощущением: миром владеет Антихрист, на престоле вместо помазанника Божьего сидит блудливая немка, а христианам приходится селиться на землях, где еще стоят языческие капища. Как должно поступать душе в мире, пропитанном злом и грехом, – вот основной вопрос, на который ищут ответ герои книги и приходят в итоге на Чусовую, «реку теснин», «теснины» которой не просто пороги, но и тесные врата райского преддверия. Нелепо звучат упреки в историческом дилетантизме и следованию голливудским стандартам: Иванов сочинял фантазию, новый русский миф и выстраивал его по законам приключенческого жанра, каковой не сводится только к продукции фабрики грез. Недовольные хеппи-эндом могут вспомнить борхесовское: «Мы так бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубое потворство массовым вкусам». «Золото бунта» – лучший российский роман начала века, эпическая поэма в прозе, написанная человеком, который не боится верить ни в ад, ни в рай.

 

Владимир Иткин

Против: Непщевати убо подобает

 

Шумиха вокруг прозы пермского писателя Алексея Иванова чем дальше, тем больше становится похожей на фарс. Нелепейшая фраза критика Льва Данилкина – «Алексей Иванов – золотовалютные резервы русской литературы» – отпечатана и на обложке «Золота бунта», и на всех рекламных постерах издательства «Азбука». Что следует представлять – подвалы Центробанка РФ или отправившихся на заработки бичей-золотодобытчиков – решительно непонятно. Впрочем, изумительное согласование «Иванов – резервы» имеет свой смысл, несмотря на корявую парадоксальность. Иванов действительно представляет собою странное множество в единстве. На первый взгляд, очень трудно понять, как один человек мог создать наивно-сентиментальную чернуху («Географ глобус пропил»), фантастический экшн («Корабли и галактика») и два «глубоко национальных шедевра мирового масштаба», два «вершинных», как считают многие, произведения русской литературы начала XXI столетия («Сердце Пармы» и «Золото бунта»). «Золото бунта» – книга для нашего времени знаковая, безусловно, однако возгласы критиков – типа «русский Умберто Эко, традиционалист-почвенник» и «русский магический реалист» – резко диссонируют со скромной фигурой автора, милого, трудолюбивого, наивного – и тем симпатичного.

Итак, имеем авантюрный сюжет. Сплавщик и сын сплавщика, бурлак Осташа ищет золото Пугачева, которое незнамо где вроде бы зарыл его батяня. Провинциальная российская глубинка конца XVIII века кишит колдунами, разбойниками и староверами. Осташа – парень неробкого десятка, но и ему сложновато справиться с навалившимися трудностями. Мочилово сменяется мистикой, глубокомысленные беседами о Боге – шаманскими камланиями. Ну, и конечно же – любовь, как же без нее...

Страниц в «Золоте бунта» без малого семьсот. Но это еще не самое страшное. Вся книга написана зубо- и мозгодробительным (как и в «Сердце Пармы») краеведческим сленгом. Похожим образом писали раньше исторические романы про Древнюю Русь, хоть и не с таким тщанием. Тут имеется не просто «ибо», «паки-паки», «иже херувимы», но кропотливая работа со словарями, монографиями, архивными документами: «потеси», «кочетки», «шитики» и сотни других незнакомых словес кружатся в каком-то дьявольском хороводе. Бурлацкое, нищенское и разбойничье арго соседствуют с неизящной героико-мужицкой метафорикой («Лицо бати было твердым и белым, а ветер трепал волосы, обвязанные по лбу тесемкой, и кудлатил бороду – словно стелил траву вокруг валуна. Батя вжал в усы раструб жестяной трубы и крикнул...»).

Все эти языковые прелести действительно создают некий странный визуальный ряд, однако роман Иванова – все же не тот случай, когда текст становится вселенной. Сюжетные и прочие нитки, которыми сшита плоть романа, слишком уж отчетливы. Персонажи как-то слишком сильно напоминают муляжи из краеведческого музея, оживленные с наивной непосредственностью: простодушный герой, который хрясь-хрясь по мордасам, смешные в своей серьезности эротические сцены, припудренные фэнтезийным язычеством.

На полпути до конца романа подумалось: а вот ведь такой текст мог написать именно что тишайший уездный учитель. Тот самый «географ», что в безысходной затхлости провинции «глобус пропил». Влюбленный в свое местечко, сам бывалый сплавщик (сплав – кульминационный момент в «Географе»), засевший в Тобольском архиве за чтение «Дневных записок путешествия» Ивана Ивановича Лепехина и Палласовых «Путешествий по разным провинциям Российского государства». То есть днями штудировал грамоты, рукописи и всякое старопечатье, а по ночам развлекался сочинением безделух в духе экшн-фэнтези. Так что никакого парадокса нет. «Географ», «Корабли» и «Золото бунта» соединяются во вполне органичное целое. То есть архивных материалов уйма, а душа романа «географова». Это плохо? Нет, конечно. Но вопли о «русском магическом реализме», «русской душе» и прочей ерундистике полностью теряют свой смысл. Хотя душа, конечно, есть – и какой же ей быть, если не русской.

Ценность «Золота бунта» мне видится в другом. Роман Иванова – подвиг дилетанта. Не будучи ученым, автором академических монографий, Иванов «оживил» идею – возможно, самую значительную и перспективную в отечественной медиевистике и этнографии. Эта идея, озвученная в начале ХХ века краеведом-этнографом Пиксановым, в постперестроечный период возродилась с новой силой. Имеется в виду концепция «культурных гнезд» – провинциальных культурных центров со своими традициями, своей литературой, своими преданиями, которые в свое время «задавило» Московское княжество. По крупицам собирая в рукописях упоминания о княжествах – Тверском, Рязанском, Полоцком, – мы понимаем, что эти самые провинциальные центры были первичными ячейками общерусской культуры. Что касается Перми, реанимируемой Ивановым, то она всегда представляла интерес чуть ли не первостепенный. С одной стороны, это местность, где язычество и христианство переплелись невероятно сильно. С другой стороны – пермская культура не стерлась напрочь, как это произошло с другими местечковыми культурами. То есть и без «Велесовых книг» и самозваных даждьбожьих внуков, тут можно копать до бесконечности. В этом смысле, популярность и раскрученность исторических романов Иванова может прийти на помощь традиционной науке, вместе с литературой попавшее под гибельное влияние европейских поделок, повествующих о сенсационных утраченных манускриптах, «именах розы» и «киприановых пирах».

Более того, сейчас, когда распад России не кажется уже столь невероятным, местные традиции могут возродиться из пепла – иного выхода в случае распада, по большому счету, не остается. И в этом смысле «Сердце Пармы» и «Золото бунта» – первые ласточки. То, что История (именно с большой буквы) у Иванова наполовину выдуманная – сути дела не меняет, предания они на то и предания, фэнтези она на то и фэнтези. Другое дело, что несколько вычурный, стилистически неровный, а иногда и откровенно нелепый язык Иванова может сослужить писателю медвежью услугу в будущем. Между тем, реконструкция речи древности и превращение ее в язык художественного произведения таят в себе бездну возможностей. Но трудам Иванова следует воздать должное, на сегодняшний момент он – одиночка.