Алексей
Иванов

 Алексей Викторович Иванов — писатель, сценарист и культуролог. Он работает в самых разных литературных форматах. «Общага-на-Крови», «Блуда и МУДО» и «Ненастье» – современная городская проза. «Золото бунта» и «Сердце пармы» – модернистские исторические романы. «Псоглавцы» и «Комьюнити» – интеллектуальные триллеры. «Горнозаводская цивилизация», «Хребет России» и «Увидеть русский бунт» – масштабные фотокниги о национальной и нестоличной истории.
Представляем Вашему вниманию интервью Алексея Иванова порталу «Москва Ex Libris».

 Алексей Викторович, здравствуйте! Первый вопрос самый общий. Все Ваши книги повествуют о разных исторических эпохах, причем с исключительными бытовыми подробностями. А Вам самому какая эпоха ближе и почему? Если бы у Вас была возможность выбирать, в какую эпоху родиться, что бы Вы выбрали?

А.И. Есть известное выражение: кто не жил в XVIII веке, тот и вовсе не жил. Я с этим согласен. Для литературы, для сюжетов и антуража, моё любимое время - XVIII век. Но лично я не хочу жить ни в какие другие эпохи, кроме нынешней. Я исключительно ценю величайшее достижение нашего времени – свободный доступ к безграничной информации. Без него я буду голодать, и никакие «приключения тела» не заменят радости познания.

Представители коренных народов, со своей культурой, ментальностью, мифологией - постоянные герои Ваших произведений, в том числе, главные герои или фигуры первого плана. Вы следите за современным состоянием коренных народов? Распространено мнение, что русификация загубила самобытность – так ли это? Если – да, то видите ли Вы в данном явлении закономерность исторического процесса или злую волю завоевателей? Цивилизация – зло?

А.И. Коренные народы присутствуют в двух моих романах из восьми и в одной книге нон-фикшн из шести. У меня много интересов, и коренными народами я интересуюсь не больше, чем горными заводами, премией «Эмми», речным судоходством или ОПГ «Уралмаш». Но хорошо, давайте поговорим о них.
Русификация, без сомнения, губит самобытность. Утрата самобытности – безусловно, большая культурная потеря. Насильственный или тотальный характер русификации зачастую обусловлен недальновидностью, нетерпимостью или даже злой волей завоевателей. Но эти процессы неизбежны и закономерны, хотя неизбежность не оправдывает несправедливости. Цивилизация – благо, однако цивилизаторство – вещь амбивалентная. И самобытность не исчезает без следа: она растворяется в новой культуре, как соль в воде. Её можно извлечь обратно, если знаешь технологию. Это бесконечно увлекательная художественная задача.
Продемонстрирую на примере. В древности на Урале самым почитаемым божеством был Великий Лось, который нёс на рогах солнце. Шаманы призывали Лося спуститься к ним на капища. Поскольку земля для Лося была скверна, шаманы расставляли на капищах серебряные блюда, полученные из Персии в обмен на пушнину, - Лось должен был опуститься на блюда копытами (блюда были как изоляторы). Ожидая Лося, шаманы выкладывали на блюда разные дары, например, камни-самоцветы. Когда на Урал пришли русские, в первую очередь рудознатцы (искатели месторождений), они услышали предания аборигенов о Великом Лосе. Перетолковывая их на свой лад так и сяк, русские в итоге получили миф об олене Серебряное Копытце, который серебряным копытцем выбивает самоцветы. Его мы знаем по сказу Павла Бажова. Примерно так же – из Золотой Бабы – появилась Огневушка-Поскакушка Бажова и общерусская Баба Яга.
Мне интересны этимология, семантика и семиотика, а не этнография в чистом виде. Я в курсе проблем коренных народов, но это не моя компетенция.

Вас называют «певцом Урала», в своих романах Вы создали несколько мифов о регионе, о его городах. А есть ли какие-то другие регионы нашей страны, которые были бы Вам интересны с точки зрения его мифа или с точки зрения географии, исторических событий, происходивших там, еще чего-то? Вам никогда не хотелось заняться, скажем, историей Крыма или Кавказа? Или Вы считаете, что, условно говоря, «где родился, там и пригодился», и для того, чтобы писать о каком-то городе, необходимо в нем жить? И даже если нет, какая другая идентичность Вам была бы интересна с художественной точки зрения?

А.И. Я не люблю, когда меня называют «певцом Урала». Я не воспеваю Урал, это архаическая культурная практика. Я очень хорошо знаю Урал и на его примере рассуждаю о более обширных вещах, нежели сугубо уральские феномены.
Любой другой регион России или большой город в своей сути имеет ничуть не меньше удивительных явлений или общезначимых категорий. Надо лишь уметь их выявить. Поэтому проблема региональной тематики – это проблема речи, а не содержания. Содержание есть всегда, а вот рассказать о нём почему-то не могут.
Лично меня всегда увлекают подобные культурно-исторические комплексы, я в них влюбляюсь. Я занимался Башкирией, оренбургскими казаками, Югрой, раскольниками с их Псоглавцем, Тобольском петровской эпохи и Екатеринбургом «лихих девяностых», надеюсь заняться речным флотом России и канонерками. Не обязательно жить на территории, которая тебя интересует, но бывать там следует.

Приходилось слышать, как Вас обвиняют буквально в «воинствующем провинциализме»! Действительно, из Ваших книг можно при желании почерпнуть и отрицание идеи «имперскости» России, и неприятие Москвы как олицетворения и воплощения этой идеи. Каково Ваше личное отношение к «Московии как империи» - в исторической перспективе, в настоящее время? Согласны ли Вы с усиленно тиражируемым тезисом, что «Россия возрождается», и, если да, то во благо ли это?

А.И. Я не люблю провинцию. Провинция – пространство вне исторического времени, где всё примерно так же, как во времена Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Такая провинция тягостна всем и себе самой в первую очередь. И о такой провинции я написал одно-единственное произведение – фантастическую повесть «Земля-сортировочная» (1989 год). На этом о провинции – всё.
Я считаю, что Россия состоит из разных идентичностей, как Европа состоит из разных стран. Каждая идентичность реализуется в своём культурном проекте. Существует три типа таких проектов, таких идентичностей. Региональные проекты обусловлены наиболее эффективным способом освоения региона. Например, Урал – заводы, Дальний Восток – промысловые предприятия, южная Россия – сельское хозяйство. Национальные проекты определяются титульной нацией (если нация достаточно консолидирована, как, например, татары, евреи или чеченцы). И корпоративные проекты: например, чиновничество, или церковь, или армия, или бизнес, или зона (вместе с охраной). Эти культурные проекты не изолированы друг от друга, а нераздельно совмещены, как медь и олово в бронзе.
Нормальное положение в культуре – когда легитимны все культурные проекты, когда все они имеют финансовую и политическую поддержку соразмерно своей величине. Такое положение возможно лишь при демократии и федерализме. Но в нашей стране все ресурсы стянуты в столицу и системно поддерживается лишь столичный культурный проект. Главное – что все остальные культурные проекты считаются недоразвитыми, ущербными, подражательными (то есть провинциальными). Культурные коды подобны ДНК, они у всех одинаковой величины, и считать, что столичный культурный проект – самый продвинутый и сложный, всё равно, что считать слона главным животным, а собаку – ущербным и недоразвитым слоном, потому что она меньше слона и не совсем похожа на него.
Российская власть плохо исполняет свою функцию – не обеспечивает процветания нации. Опасаясь за свою сохранность, власть собирается в одном месте как в крепости – в столице. И организует себе «подушку безопасности» - удовлетворённую Москву вокруг себя. И Россия превращается в коллапсирующую империю, которая колонизирует собственные регионы во имя метрополии-столицы. (Разумеется, я утрирую, чтобы объяснить нагляднее.) Такое положение дел было бы вполне приемлемо, если бы в мире не появились глобальные угрозы, транснациональные экономики и интернет. А при них российская стратегия неконкурентоспособна. Страна нуждается в «развёртывании вовне», в демократизации и федерализации. Для общества это означает равенство статусов всех культурных проектов. Однако едва начинаешь говорить об этом равенстве, сразу оказываешься апологетом «воинственного провинциализма».
Такое клише – уже не спор о терминах, а манипулятивная дискредитация оппонента ради сохранения статус-кво социального лидера. Ничего личного.

Возможно, вопрос странный, но все же: каково место алкоголя в русской традиции и культуре? В своих произведениях Вы, как и многие русские писатели, уделяете данному аспекту немало внимания. У Вас есть сформулированная для себя позиция, взгляд на бинарную конструкцию «русский/алкоголь»?

А.И. Нет, никакой особой позиции у меня, пожалуй, не имеется. Алкоголизм – беда нации. Ему есть и медицинские, и психологические, и социальные причины. Но никаких культурных оправданий ему быть не может. В двадцать лет и вправду может казаться, что бухать или курить траву – круто и креативно, а взрослому человеку ясно, что все подобные утверждения – понты недозрелой личности.

В Кемеровской области есть небольшой населённый пункт Мухосранск, основан в 17 веке казаками-первопроходцами. После закрытия в 1990-х угольных шахт жители лишились работы, молодежь стала уезжать, город остановился в развитии. Ясно, какие коннотации возникают при этом названии. Но нынешний мэр заказал городу «ребрендинг» - и талантливые люди разработали бренд. Теперь они позиционируют город как «самый провинциальный город в России». Пиар-компания будет включать все, что как-то связано с мухой – в event-программу Мухосранска уже включены рыболовно-охотничий фестиваль «Под мухой», поэтический конкурс «Муха села на варенье», фестиваль научно-фантастических фильмов «THE FLY» и «Чуковские чтения». По аналогичному пути пошел город Мышкин в Ярославской области. Как Вы относитесь к таким проектам? Можете ли назвать похожие примеры?

А.И. Примеров подобному много. Есть безобидные случаи вроде «родины Деда Мороза» или «Пупа Земли», а есть просто дурацкие. Обусловлены они «народной этимологией»: река Лена называется так, потому что там жила красавица Елена (поэтому объявим в Якутске конкурс «мисс Елена» и он будет нашим брендом!); город Кинешма назван от вопроса персидской княжны Стеньке Разину – «Кинешь мя в Волгу?» (поэтому объявим в Кинешме массовый заплыв по Волге, и он будет нашим брендом!). Примеры с Леной и Кинешмой я придумал.
На самом деле бренд – всегда функция от идентичности. Жизнеспособным бренд станет лишь тогда, когда он выражает суть города, и он останется, даже если в него нет капиталовложений. А креативить можно сколько угодно, пока недалёкие чиновники дают на это деньги. Жаль, что подобные профанации своей вопиющей вульгарностью «сбивают настройку» и дезориентируют, то есть вместо лица предлагают городу клоунскую маску.

Ваши произведения, безусловно, очень кинематографичны, они просто просятся на экран, сценарные доработки потребуются минимальные. Есть опыт фильма «Географ глобус пропил», получившего Гран-при «Кинотавра». Вам самому фильм понравился? Насколько он соответствует книге? Кто, на Ваш взгляд, мог бы экранизировать «Сердце Пармы» или «Золото бунта», не обязательно из российских режиссеров, может быть кто-то из Голливуда?

А.И. У меня проданы права на экранизацию практически всех произведений, хотя это не значит, что будут фильмы. Кинопроизводство зависит от конъюнктуры, а не от литературы. Но вопрос не только в кино. В том разряде литературы, в котором я работаю, продажа прав на экранизацию – в первую очередь гарантия качества произведения. Мы живём в многоярусной реальности (реал плюс виртуал), поэтому пригодность текста к версификации – свидетельство культурной адекватности. Если твой роман не конвертируется в другую художественную систему (скажем, в фильм или спектакль), значит, ты писал для себя, а не для читателя. Впрочем, писать для себя тоже дело достойное. Но любой нормальный писатель хочет экранизации, как любая нормальная девушка хочет выйти замуж.
Фильм «Географ глобус пропил» мне очень понравился. Не следует искать соответствия или несоответствия книге. Фильм надо судить по фильму: если кино – полноценное и яркое произведение, а книга-первооснова в нём жива, значит, это правильная экранизация. Например, есть прекрасный фильм «Биндюжник и Король» - экранизация одесских рассказов Бабеля. Оказалось, что мюзикл – верный формат для киновоплощения новелл Бабеля, и фильм – очень удачная экранизация, хотя Беня Крик и налётчики у Бабеля не пели и не плясали.
Что касается меня, могу сказать, что «Золото бунта», к моему сожалению, увязло в продюсерских тенетах, а «Сердце пармы» собирается экранизировать Сергей Бодров-старший. Если угодно, это Голливуд.

В своих интервью Вы говорили о том, что пришло время сериалов – и если автор средствами кинематографа хочет сказать что-то важное, то он снимает именно сериал, а не «обычный фильм». Сейчас вы работаете над «Тоболом». На какой стадии проект, когда его увидит зритель? И какие сериалы для Вас являются образцами жанра?

А.И. Я недавно дописал сценарий, а как уж дальше будет развиваться дело – зависит от продюсеров.
За форматом драматического телесериала я вижу будущее кинематографа и литературы. Тенденции я стараюсь отслеживать по номинациям на «Эмми», и на меня большое впечатление произвели лидеры: «Подпольная империя», «Во все тяжкие», «Карточный домик», «Игра престолов» (куда без неё?), «Безумцы» и так далее. Есть теленовеллы, которые не входят в круг «Эмми», но сделаны очень достойно, например итальянская «Гоморра» (хотя это жанровая вещь).
Почему драмсериал догоняет обычное кино – более-менее понятно: аудитория кинотеатров преимущественно ювенильная, и большое кино поневоле превращается в зрелище. А драмсериал – для взрослых, это серьёзный разговор, который режиссёрам интересен куда больше, чем шоу со спецэффектами.
В драматургическом смысле всё сложнее.
Формат «большого» драмсериала (в отличие от обычного сериала) подразумевает синтез как минимум двух парадигм. Например, «Игра престолов» - исторический натурализм плюс фэнтези. Но не всегда драмсериал – сплав жанров. Скажем, великолепный российский образец – «Оттепель» - построен как ансамбль психологической мелодрамы и производственного произведения, обусловленный «переозвучкой» исторической фактуры через изысканную визуальность XXI века. Драмсериал – итог постмодерна (а российский постмодернизм – лишь остановка на пути, объявленная финишем). Драмсериал подразумевает следование традиции при новаторстве транскрипции. Совмещение художественных парадигм позволяет заново говорить о мире на понятном языке; реализм, отброшенный актуальным искусством как разорванная упаковка, оказывается не только вновь востребован, но и более плодотворен в осмыслении жизни. Драмсериал как гибридный формат выстраивает конфликт на этической амбивалентности (этика здесь в статусе развлечения), выводит героя-социопата (это констатация, а не оценка) и вступает в новые отношения со зрителем: о плохих рассказывает как о хороших.
Лично меня все эти соображения волнуют применительно к литературе. Из драмсериала в литературу приходит формат нового романа. Точнее, многие параметры «нового романа» уже были заданы, скажем, Булгаковым и Маркесом, которые гармонично соединяли разноприродные художественные парадигмы, но драмсериал выводит этот формат в мейнстрим, потому что в наше время, время визуальности, главным из искусств является кино.

Есть Ваша книга «Летосчисление от Иоанна», есть фильм «Царь» Павла Лунгина. А каково Ваше личное отношение к фигуре Ивана Грозного, кто он для Вас? Какие еще исторические фигуры, кроме Пугачёва, Петра Первого (это также ясно из Ваших работ) интересны Вам как исследователю и автору?

А.И. Моё отношение к Ивану Грозному, я надеюсь, вычитывается из романа «Летоисчисление от Иоанна». Это тиран и интеллектуал с ущербной психикой, который служит дьяволу, полагая, что служит богу. Всякие идиотские сравнения типа того, что в Варфоломеевскую ночь перерезали больше гугенотов, чем за всю опричнину, - просто кровавая демагогия. Можно подумать, если твоя гора трупов на полметра ниже, чем у твоего соседа, значит, ты добрее и лучше, чем сосед. Особенно умиляет, когда Грозного предлагают объявить святым. Тогда получится, что один православный святой (Грозный) приказал убить другого православного святого (митрополита Филиппа). Красота!
Мне интересны очень многие исторические персоны, всех не перечислить. Но не только государственные деятели, священники или военачальники. Меня интересуют и интеллектуалы. Например, я бы с удовольствием написал книгу о Ростиславе Алексееве – советском инженере-кораблестрителе, который создал суда на подводных крыльях и экранопланы. В жизни этого человека воплотилась драма высокого таланта: он придумывал небывалое, он боролся с властями, он имел друзей и врагов, он испытал, что такое любовь и что такое предательство.

У Вас репутация писателя-затворника, которому чужды литературные «корпоративные тусовки». В то же время, во многих своих интервью, в частности, говоря о «Ненастье», Вы говорили о том, что человеку необходима «корпорация», сопричастность к определенной общности. Или она необходима не всем? Или у Вас есть другая корпорация, а «литературная тусовка» - это просто не Ваша корпорация? Вообще, есть ли современные российские писатели, которые Вам интересны – как читателю?

А.И. Про «писателя-затворника» - фейк, который запустил в оборот критик Лев Данилкин. Лев объяснял мне, что современный писатель должен быть фриком, подобно Майклу Джексону, и попробовал слепить фрика из меня. А я половину своего времени провожу в путешествиях (судите по моим фотокнигам), и у меня, в общем, нет постоянного места жительства. Другое дело, что я не люблю тусовки и не участвую в них. Однако из-за этого я вовсе не становлюсь «затворником». Не получаю премий – увы, да, но зато и не прогибаюсь под нравы бомонда.
Корпоративность – нынешний способ выживания человека в социуме. В нашем обществе сам по себе человек не защищён ничем и не имеет шанса на улучшение статуса. Поэтому естественным образом сформировался особый способ социализации – корпоративность. Стань членом сильной корпорации, и она решит за тебя твои проблемы: обеспечит заработком, соцпакетом, охраной твоих прав и карьерными перспективами. Ныне основная стратегия поведения человека – найти свою «корпорацию». Как пел Семён Слепаков: «не хочу быть миллионером, не хочу быть с огромным хером, а хочу быть акционером ОАО «“Газпром”». Такой спасительной «корпорацией» может быть большая-большая фирма вроде того же «Газпрома». Может быть некая каста вроде чиновничества. Может быть город Москва. И так далее. А литературная тусовка, кстати, не является подобной «корпорацией», так как она не располагает материальными ресурсами.
Можно жить и без принадлежности к «корпорации», и при этом даже быть успешным. Лично я, например, так и живу. Но моя ситуация – исключение. За подобное надо платить судьбой (и репутацией). Лично я, например, заплатил тем, что 13 лет писал в стол (а сейчас меня считают «затворником»). Не каждый согласится платить за успех десятилетием аутсайдерства, и несправедливо это, да и нет гарантии, что заплатишь сполна – и всё у тебя получится.
Ну, а художественную литературу я практически не читаю. У меня много проектов нон-фикшн, для которых приходится читать горы специальной литературы, и для «художки» просто не остаётся времени.

Как Вы полагаете, есть ли смысл переводить Ваши произведения для иностранных читателей, или они предназначены только и именно для тех, кто вписан в российский контекст? Почему-то кажется, что Вы будете хорошо приняты читателями в Китае, например. А что с европейцами? Американцами?

А.И. Переводов у меня практически нет, потому что переводы, как и литпремии, узурпированы литературной тусовкой, в которой я не участвую (это тоже расплата за неучастие в «корпорации»). Однако я не переживаю. Мне достаточно той известности, которую имею.
Я не знаю, сумел бы понять мои произведения иностранный читатель, не вписанный в российский и русский контекст. Но почему бы и нет? Ведь понимают же Маркеса, Орхана Памука или Кобо Абэ, а они писатели очень «корневые», функционально порождённые своей специфической культурой и ментальностью. Современный человек без напряжения считывает коды инородной культурной ситуации. Быть культурным эгоцентриком в глобальном мире – вообще не тренд.