Алексей
Иванов

Алексея Иванова больше прочих современных литераторов хочется называть первым классиком XXI века. Главный редактор еженедельника «Книжное обозрение» Александр Гаврилов встретился с пермским писателем, чтобы обсудить его новую книгу, вопросы клонирования и особенности национальной грязи.## Алексей Иванов, автор «Золота бунта» и «Сердца Пармы», сочинитель пронзительнейшей русской книжки последних лет «Географ глобус пропил», сейчас работает над третьим романом о современности (первым надо считать юношескую «Общагу-на-Крови»). Название «Блуда и МУДО» даже посвященными выговаривается с трудом и оглядкой. Так часто в ивановских романах: вроде и понятно, что автор хотел как-то непристойно выругаться, но что сказал – непонятно. Но здесь, в отличие от «ерепеной крачи» из повести «Земля-Сортировочная» всё предельно реально. Блудой называют на сегодняшнем Урале всякую бестолковую неразбериху, а МУДО – муниципальное учреждение дополнительного образования. Именно этой звучной аббревиатурой нынче называются все дворцы пионеров и дома детского творчества.

Романы исторические – «Золото» и «Сердце» - написаны о сильных людях и ярких исторических эпохах. А романы, которые условно можно назвать современными – «Географ» и «Блуда» - яростно сатирические. В «Географе» еще иногда проскальзывает такое отморожено меланхолическое отношение к действительности, а тот кусок из «Блуды», который я читал, он прямо не дает современности спуску ни на одном квадратном сантиметре. Вы ее действительно так ненавидите?

А.И. Ну, в общем, да. Она, конечно, нормальная, жить с ней можно, но я не вижу повода испытывать перед ней какой-нибудь пиетет. В отличие от истории.

А что с ней не так? Мне кажется, что это очень русская история: считать, что сегодня хуже, чем позавчера.

А.И. Нет, я не считаю, что сегодня хуже. Может быть, даже лучше, чем позавчера. Но мне не нравятся все эти фальшивые мины ложной многозначительности, ложного знания жизни, ложные ценности. Все это меня, чисто по-человечески говоря, бесит. А поскольку я не могу бросить гранату или еще что-нибудь в этом роде – я же всё-таки социализированный человек – я над этим издеваюсь.

А как вдосталь поиздеваетесь, так полегче?

А.И. Конечно.

И «Сердце Пармы», и «Золото бунта» – с одной стороны, вневременные исторические романы, а с другой – совершенно ясно завязаны на проблематику современности. «Золото...» – вообще абсолютно сегодняшняя вещь: всякий, кто в девяностые годы хоть что-нибудь делал, а не на печке сидел, эту проблематику «невозможности ничего сделать без греха» знает хорошо. Насколько это сознательная работа?

А.И. Я думаю, что совершенно несознательная. Но не потому, что понесло меня - и я вот так написал, а потому, что все эти идеи – в основе нашей жизни, и мне не надо было формулировать цели или задачи, чтоб об этом писать. У меня есть два объяснения. Первое – традиционное: сейчас действуют все те же архетипы, которые действовали в древности или в старину. Ничего в этом удивительного нет: они будут действовать еще долго после нас - до тех пор, пока более-менее похожий образ жизни будет вести нация с более-менее похожим менталитетом. А во-вторых, у меня недавно появилось некое соображение литературоведческое. На мой взгляд, современная отечественная литература, с тех пор как советская литература накрылась большим медным тазом, прожила уже два этапа, а сейчас начинается - а может быть, уже идет – третий. Я, конечно, говорю условно, обобщая, отсекая частности, тонкости и нюансы, упрощая, но тем не менее… Первый этап был ознаменован тем, что литература занималась деструкцией, то есть разрушением и структурных основ литературы, и основ нравственности, скажем так. Естественно, лидером этого этапа был Владимир Сорокин. То, что осталось после этого этапа, в общем-то не годилось ни на что другое, кроме некоторой виртуализации. Этой виртуализацией и занялась литература, сердцем которой был Виктор Пелевин. Третий этап начался с того, что деструктурированная и виртуализированная литература нуждалась в каком-то развитии, в обратном возрождении. Каким образом можно было ее возрождать? Можно было начать все с нуля, от критического реализма XIX века, но это, в общем, глупость. Дважды в одну воду не войти, тем более в нее не войти трижды. Единственный способ возрождения, который мог быть применен в сегодняшних условиях, – это насытить ту самую виртуальную литературную действительность реальной плотью, реальной жизнью, реальной кровью. Мне кажется, именно сейчас этот процесс и идет. Я попытаюсь говорить абстрагированно, потому что вроде неловко говорить про самого себя, тем более в такой ряд ставить, но, в общем, не важно...

Ну, уж говорите, говорите...

А.И. Не случайно критики говорили, что у Иванова там экшн, голливудские технологии, спецэффекты. Не случайны все эти наезды по поводу языка – ведь язык давно умер: тот язык сплавщиков, язык XVIII века – я все это брал из словарей. По сути, это виртуальный язык. Но я все эти события, этот язык насыщал обратно живой жизнью. Виртуальный скелет обрастал живой человеческой плотью. Мне кажется, например, в фильме «Дневной дозор» происходит примерно то же самое. Не случайно в мелких эпизодах появляются там и Никас Сафронов, и Артемий Троицкий, и сам Лукьяненко – да много еще кто. То есть это насыщение виртуальной истории про вампиров – дурацкой истории, прямо скажем – реальными современниками. Живой плотью. Тот же процесс.

У меня несколько лет назад сгорел дом за городом. То, что вы рассказываете, – это совершенно последовательность того, что надо делать со сгоревшим домом. Сперва надо доломать, потому что, к сожалению, с этими горелыми железяками совершенно нечего делать. Когда все разобрано до голой поляны, нужно создать некий проект, который будет незримо парить в воздухе. А потом просто строить.

А.И. Да, хорошая аналогия.

Так что же это сгорело?

А.И. Как что? Сгорела советская парадигма, сгорел язык, сгорел способ мышления. В общем, сгорело все, кроме русской речи. Ну и, конечно, законов драматургии, которые сформулированы Аристотелем. Но они, видимо, уж никогда не сгорят.

А что же тогда осталось? Вот в «Золоте бунта» у вас происходит сращение хребта русской истории, который, кажется, переломан уже везде, где только можно. Причем, когда империя экстенсивно расширяется, хребет ломают так же уверенно, как и в те периоды, когда он интенсивно усовершенствуется. Петр Первый, к примеру, ломает уклад в одну сторону, Екатерина Великая – в другую. А у вас получается рассказ о том, что есть внутреннее течение, которое все объединяет. Так вот это что?

А.И. Если развивать вашу аналогию, то хребет вы понимаете как некую стальную палку. А хребет-то состоит из позвонков. Вот Петр – это один позвонок. Анна Иоанновна – хрящ. Екатерина – другой позвонок. Петр III или Павел – хрящ. Александр I – следующий позвонок. И так далее. Мне кажется, русскую историю никто не ломал. Просто чередование позвонков и хрящей воспринимается как чередование обломков кости и какой-то плоти, которая некстати наросла. А на самом деле так и должно быть.

То есть вопрос только в том, чтоб смотреть несколько масштабнее?

А.И. Не то чтобы масштабнее, а просто не так драматично. Я понимаю людей, жизнь которых попадает на хрящ в этом позвоночнике, – их давит и сверху, и снизу, их сгибает и плющит. Но с точки зрения истории целиком, она развивается довольно органично и логично.

Выходит, что нынче вырастает следующий позвонок.

А.И. Да.

«Географ» был такой очевидно хрящевидной книжкой. А «Блуда» ваша какая будет?

А.И. «Блуда» позвоночная.

Я вот что еще заметил. Так или иначе, каждый из ваших героев сознательно выбирает некоторую ограниченность для того, чтобы полноценно реализоваться. То, что Осташа в конце концов приходит к немудрящей мысли о том, что все грехи человека – его собственные, и нельзя никому отдать душу на сохранение и не отвечать за свои грехи, – это, как мне кажется, очень похоже на «географскую» историю человека, который идет работать в школу потому, что если история волочет носом по камням, то не надо нос и уворачивать.

А.И. Это скорее всего мое личное убеждение, которое я не хочу навязывать всем остальным, но я считаю, что все равно надо себя ограничивать. Всех денег не заработаешь, всех чудес не увидишь, всех женщин не перетрахаешь. Надо выбрать круг явлений жизни, на которые ты будешь расходовать свои силы. Мне кажется, что это православная точка зрения, потому что для верующего человека есть не то чтобы невозможные или табуированные вещи, а есть вещи, которые не могут быть, потому что они не могут быть. Про них нельзя думать не потому, что нельзя, а потому, что незачем. Абсурдно. Вот, например, мне кажется, что для христианина вопрос клонирования не существует. Просто нельзя – и нельзя. Без доказательств.

Знаю, что вы сейчас собираетесь работать с бажовским сказовым материалом – для вас Бажов, похоже, не случайный человек?

А.И. Не случайный, да. Для меня в Бажове сошлись очень многие вещи: и регион, и способ мышления, и характер труда, и экзотика и, безусловно, язык. Он как-то медленно и удивительно для меня самого проявился. Вроде бы я его знал с младых ногтей, но никогда не думал, что это так близко, так достижимо, что это практически на глазах. Для меня явление Бажова было, в общем-то, чудом, тем более что он не просто явился и засиял, а он каждый раз поворачивался новой и новой гранью, и я всякий раз вижу в нем что-то новое. Вот я, скажем, доделал только что для Азбуки текст про Чусовую, а сейчас вот взялся снова за Бажова – думаю: «Боже мой, каждая третья фраза идет иллюстрацией к историческим событиям, которые я описываю в своей, в общем-то, краеведческой книжке. Раньше я на эти фразы и внимания не обращал, они скользили мимо моего понимания. А сейчас я вижу, как он точно обрисовывал социально-экономическую сторону дела.## Бажов оказывается проводником от корней к нам. Он не учитель. Скажем, в советское время «певцом Урала» все, кто только мог (да и кто не мог), называли Мамина-Сибиряка. А ведь это же совершенно питерский писатель, для которого уральская жизнь была только экзотикой. Которую он, правда, хорошо знал и описывал, но предназначалась она строго на экспорт. Читать на Урале сейчас Мамина-Сибиряка – это значит, заниматься краеведением и этнографией. Читать сейчас Бажова – это заниматься самопознанием.

А для вас внутреннее потребление важнее экспорта?

А.И. Нет, для меня равно важны эти вещи. Просто во времена Мамина-Сибиряка внутреннего потребления быть не могло. Тогда можно было работать только на экспорт. Во времена Бажова оно уже начиналось. Я не думаю, что наше время в этом смысле отличается от бажовского, но я надеюсь, что внутреннее потребление будет расти.

«Географа» пару раз пытались называть «Уральской Лолитой». Вы готовы отвечать с одной стороны за уральского Набокова, а с другой – за главный эротический роман столетия?

А.И. А можно я не буду глупости комментировать?

Ну, вот смотрите: давайте попробуем представить себе, что этот текст выходит на внешний рынок. Мне как-то довольно очевидно, что он там окажется в одном ряду с группой «Т.А.Т.У.», например. Потому что тематика любовных отношений взрослого и ребенка (все-таки человек, который ходит в школу, считается в нашей культуре ребенком) – она жестко табуирована. Слава богу, по эту сторону Влтавы, или, может быть, Моравы, в этом больше природного и разумного, но по ту – совсем караул. Почему в эту сторону вынесло продюсера «Т.А.Т.У.» я понимаю: это был холодный расчет. А вас почему?

А.И. Меня ни в какую такую сторону не понесло. Суть «Лолиты» именно в отношениях взрослого и ребенка, мужчины и девочки. В «Географе» это только одна из линий – она, безусловно, важная, ни никак не главная и не единственная. Сравнивать «Географа» с «Лолитой» - все равно, что считать, будто «Война и мир» - боевик оттого, что там есть батальные сцены.

Ну, «Война и мир» - плохой боевик.

А.И. И «Географ» тоже плохая порнография. Кстати, «Лолита»-то вышла в порнографическом издательстве, и только благодаря Грему Грину читатель понял, что книжка-то не о том. Вне зависимости от того, как книжку позиционируют, я надеюсь, что найдется умный авторитетный читатель, который прояснит как надо это дело.

Мне иногда кажется, что русской литературе не мешало бы в грязи изваляться. В последнее время, слава богу, немножко получше, но та литература, которая считалась «fine fiction» девяностых годов, – она уж до того стерильная, до того чистенькая, что непонятно, на какой планете родились эти люди. Если посмотреть на классическую русскую литературу – вот уж человека колбасит, бросает от мелодраматических денег в камине до суицидально-депрессивных студентов в каморке под крышей. А литература конца двадцатого века, такая хорошо отписанная, такая аккуратная, с пряменькой спинкой, сидит и ждет, когда ее поцелует сказочный принц или хотя бы позовут на бал. Вы вроде бы в грязи валять героев не боитесь. Насколько тот процесс «наполнения жизнью», о котором вы говорили, включает в себя «наполнение грязью»?

А.И. Мне действительно кажется, что нынешняя литература чересчур отфильтрована. Причем не то, чтобы в ней не хватает грязи, а – если уместно цитировать самого себя – у меня в «Победителе Хвостика» один герой говорит другому: «За что ты меня поливаешь потоками отборной грязи?» Сейчас грязь какая-то отборная. Не хватает настоящей, подлинной, плотской грязи, а вся, которая присутствует, – она искусственно созданная. Поэтому в нее как в грязь и не верится. Это скорее грим, а не грязь. Критерий подлинности, конечно, уловить сложно. Мне кажется, нужен опыт валяния в грязи, чтобы отличить настоящую грязь от искусственной. Если бы московские литераторы повалялись в настоящей грязи – и они, наверное, научились бы чему-то.

А грязь национальная по форме или глобально однородна? Грязь английской деревни отличается от грязи русского городка?

А.И. Я думаю, что национальна. Грязью английской деревни мы облицовываем фасады небольшого русского города. Я не такой великий специалист по грязи, хотя поваляться, конечно, пришлось... Ужас нашей грязи в ощущении, что так и должно быть. Что это правильно.

И – правильно?

А.И. Да конечно неправильно.

На этом внутреннем «неправильно» у вас же и герои построены. Получается такой дико национальный вариант индивидуализма.

А.И. Ну так пишешь-то волей-неволей с себя. Я и сам такой. Живя «во глубине сибирских руд», тем не менее я полагаю, что остаюсь самостоятельным человеком, который идет своим путем, невзирая на то, что разделяет общую судьбу.

Ваша новая жизнь с наконец-то издающимися книжками – она сильно другая?

А.И. В бытовом плане примерно та же самая. А в духовном отсеклось то, что меня тяготило: забота о хлебе насущном, нелюбимая работа, проблемы, связанные с необходимостью лицемерия…

Это часть нелюбимой работы?

А.И. И нелюбимой работы, и нелюбимой жизни. Раньше, упрощенно говоря, мне например, приходилось идти к начальнику ЖЭКа, униженно выслушивать его истории и выпрашивать, чтобы пришел мастер и починил мне кран. Теперь могу заплатить деньги, он придет и починит.

Не боитесь, что это вас от грязи далеко отодвинет? Или у вас запас остался?

А.И. И запас остался, да и… Понимаете, от грязи отодвинуться невозможно. Невозможно сидеть в луже грязи, мыться, тереть себя мочалкой и считать себя чистым. Так что с грязью, Саша, все в порядке