Алексей
Иванов

Один из самых интересных современных писателей — Алексей Иванов выпустил новый роман "Ненастье" (издательство АСТ). Своими взглядами на историю, а также способами выживания и превращения чужого в своего он поделился с "Огоньком"
Новая книга Алексея Иванова "Ненастье" похожа на детектив — начинается с ограбления инкассаторского фургона, но на самом деле это роман о судьбах страны и времени. В основе повествования — история союза ветеранов Афганистана промышленного города Батуева, в котором можно узнать черты родного для Иванова Екатеринбурга. Сюжет сплетен из множества разных линий, происходит сразу и в советском прошлом, во время войны в Афганистане, и в начале 1990-х, когда бывшие воины-интернационалисты открывали свой бизнес, и в 2000-х. Мы начали с разговора о том, правдива ли эта история.

 Насколько роман "Ненастье" документален?

А.И. Нельзя ставить знак равенства, но многие реальные события, связанные с союзом ветеранов Афганистана в Екатеринбурге, переплавлены в этом романе. И вся эта история характерна именно для 1990-х годов. Тогда было возможно, чтобы общественная организация со своей идеологией являлась одновременно и криминальной структурой, и бизнес-альянсом. С точки зрения драматургии это очень выигрышный сюжет.
Но несмотря на внешнюю социальность, "Ненастье" — роман экзистенциальный. После Второй мировой войны капо в Освенциме и вертухаи на Колыме лучше Канта доказали, что Бога нет. Но свято место пусто не бывает. И те переживания, которые раньше компенсировались верой, стали называть экзистенцией. Экзистенциализм не является ни философией, ни религиозной системой. Это комплекс переживаний, который человек испытывает, когда у него нет веры. Мой герой Сергей Лихолетов говорит, что мы отказались строить коммунизм, а в Бога не верим, что же у нас осталось? У моих героев остался миф об афганском братстве.

У вашего героя есть такая фраза: "Работаю я за деньги. Но если меня посадят или убьют — то за идею". А идея братства, особенно военного, едва ли не одна из главных для русского мира.

А.И. Что же касается афганского братства, то само оно в романе не очень-то и важно. Роман не об афганском синдроме и не о том, как живут афганцы, брошенные обществом и государством. Роман о том, как люди ищут способ поверить друг другу в мире, где торжествуют хищники. Они понимают, что верить никому нельзя, тебя сразу кинут. Но нельзя и жить без доверия, поэтому нужно искать поводы поверить другому. Афганское братство — один из таких поводов. Разумеется, афганский опыт не сделал всех людей лучше. Человек, который прошел Афганистан, не становится автоматически хорош, честен и так далее. Но ведь нужно что-то, чтобы верить. В качестве эрзаца, некоего паллиатива вполне подходит афганское братство. Другим способом может быть землячество, третьим, не знаю, однокашники. Есть много способов объединения людей в обществе, которое агрессивно и атомизировано.

Ваши герои говорят прямо: "Всегда должны быть свои, и нужен способ превратить чужих в своих". Я еще одну цитату приведу: "Кое-кто из парней вообще так и не дембельнулся: Быченко, например. После Афгана он все решал силой, как на войне, и властью, как в армии". Война продолжается?

А.И. Дело не в том, что они недовоевали на войне и продолжают воевать уже в мирной жизни. Мой герой Лихолетов понимает: он воюет не с душманами, не с моджахедами, он воюет со своими собственными товарищами. Они — главное препятствие на пути к победе. Моджахеды его убьют, если он не сможет справиться с малодушием товарищей или, например, исправить ошибку командования. Это не имеет никакого отношения ни к пуштунам, ни к идеологии Советского Союза, который ввел войска в Афганистан. Герой понимает, что главная трудность в этой жизни — победить не врагов, а "своих", и с этой идеей приходит в реальную жизнь. И в 1990-е становится социально успешным, потому что сознает: главные его противники — не группировка спортсменов или уголовников, а свои товарищи-афганцы. В конце концов, все основные разборки там происходят между афганцами.

Вы назвали наше общество атомизированным. Значит ли это, что мы живем без нормальной социальной структуры? 

А.И. В силу того, что государство во многом недееспособно, внутренняя организация общества строится по корпоративному признаку. Если человек хочет чего-то добиться, ему требуется стать членом корпорации, которая автоматически вынесет его к успеху. А корпорации могут быть самые разнообразные. Например, сообщество чиновников: стань чиновником и у тебя в жизни все будет нормально. Корпорацией может стать огромная фирма: стань, предположим, работником "Газпрома" и будешь социально защищен. Корпорацией может быть город Москва: стань москвичом и многие проблемы будут решены.
Современный человек всегда ищет свою корпорацию. Если не нашел, значит, не может быть социально защищенным. Существуют и исключения, но они требуют больших затрат и влекут за собой большие риски. Однако никто не отменял принцип римских легионеров: делай, что должен, и будь что будет. Если ты согласен жить по такому принципу, то можешь достигнуть успеха — но можешь и не достигнуть.

А какова ваша корпорация?

А.И. Вот я как раз живу по принципу легионеров.

По принципу легионеров, но в Екатеринбурге. 

А.И. Екатеринбург — мой любимый город. Я хорошо разбираюсь в его устройстве, со многими людьми связан личными отношениями, но все, что я хотел сказать об этом, я сказал в книге "Ебург". В Екатеринбурге насыщенная культурная жизнь, постоянные выставки и премьеры, очень много частных инициатив. Многие из тех, кто является лидером культурной жизни в Екатеринбурге,— подвижники, вложившие в свой успех и силы свои, и финансы, и саму судьбу. В Екатеринбурге в основном остаются те, кто не хочет переезжать в столицу, в чьей работе так или иначе прослеживается тема региональной идентичности.

Что вы имеете в виду?

А.И. Для меня Россия состоит из культурных проектов трех типов. Либо это национально-культурные проекты: русский, татарский, чеченский и другие. Либо корпоративные, например служивые, чиновники или, скажем, тюремные сидельцы. Или региональные — уральский, северо-русский, южно-русский, центрально-русский, сибирский. Мне больше всего интересна именно региональная идентичность, основанная на характеристиках регионов. Какой способ освоения территории наиболее эффективен, тот и формирует систему ценностей. Уральский проект — рабочий, тут главная ценность — свое дело, свой труд. Это не значит, что надо стоять у станка, просто человек все, что он зарабатывает, вкладывает обратно в свое дело, а не в яхты, особняки или депутатские мандаты. Люди самореализуются через свое дело.

 Какая-то идеальная схема. А есть конкуренция между Пермью, Новосибирском, Челябинском, Екатеринбургом?

А.И. Уже нет, все приоритеты расставлены, и всем понятно, что Екатеринбург — абсолютный региональный лидер. Другие города пытаются развиваться своим путем. Уфа — скорее национальная культурная идентичность. В Перми предпочитают путь эталонной провинции, в отличие от Екатеринбурга, который стал региональной столицей.

Как вы считаете, есть общая русская идея, центральная национальная идентичность?

А.И.  На мой взгляд, то, что называется русским миром,— это собрание очень многих разнородных вещей, которые объединяются и системой ценностей, и языком, ну и в том числе географией. Сейчас этот комплекс развивается однобоко. Большинство составляющих чахнет, умирает и это совершенно несправедливо. Так называемая русская идея заключается в цветущем многообразии. Русская идея должна быть — "пусть расцветают все цветы".

А система ценностей все-таки общая?

А.И. Ценности общие, но их иерархия немного различается по идентичности. И во главе иерархии всегда стоит некая сверхценность, через которую самореализуются люди этой идентичности. Для Урала главная ценность — свое дело. Скажем, для поморского Севера и Сибири главная ценность — предприимчивость. Для центральной России — власть и собственность. Для южной России, казачьей — социальная справедливость.

 А это не умозрительное деление? Вот я живу в Москве, но деньги и власть для меня не имеют значения, и ничего. Я остаюсь жить в Москве.

А.И.  Любая схема умозрительна, на то она и схема. Но не обязательно иметь идентичность по региону. Вы, видимо, принадлежите к другому культурному проекту, не крестьянско-русскому, для которого главные ценности — власть и собственность, а репрезентация — Москва. Можно жить в Москве или в деревне под Челябинском и принадлежать к глобалистскому культурному проекту.

Но тогда где и как доминирует региональная ценность?

А.И.  Аукнуться она может по-разному. Например, совсем недавно южные русские регионы считались "красным поясом". Почему? Ведь там и земля щедрая, люди побогаче, чем на севере или в Сибири, вроде как бы среди них должны быть популярны ценности накопительства, свободы предпринимательства, то есть буржуазные, капиталистические, а они выбирали в губернаторы коммунистов. Потому что для представителей южного казачьего культурного проекта самая главная ценность — социальная справедливость. А это — ценность, провозглашенная в СССР. И вот, так сказать, "агенты СССР", красные директора, становятся губернаторами. И в казачьем регионе бесполезно делать ставку на модернистские идеи вроде инноваций. Люди не будут на это работать. А вот важные социальные проекты, которые несут в себе социальную справедливость, будут востребованы.

А как вы думаете, почему в России модернизационный проект провалился?

А.И. Он заторможен бюрократией, потому что ей и так хорошо. Он не востребован элитой и правящим классом. Я думаю, что пассионарная часть общества, молодежь, люди 30-40 лет, которые реально хотят что-то делать, поддержали бы этот проект.

А крестьянской России вообще уже не существует?

А.И. Я думаю, что крестьянской России был нанесен смертельный удар коллективизацией, а финал ее — 1974 год, постановление о ликвидации малых бесперспективных сел и деревень, когда из 144 тысяч деревень России 114 тысяч должны были быть уничтожены. Россия сельская, как особый мир, перестала существовать. Поселки городского типа, даже какая-нибудь захудалая деревня — сейчас выжимка городской цивилизации. Мне представляется, что и русская интеллигенция как культурный проект целиком и полностью была завязана на крестьянском вопросе. После отмены крепостного права, когда помещики перестали лечить, учить крестьян, бросили их на произвол судьбы, люди интеллектуального труда избрали это своей миссией, они и стали интеллигенцией. Интеллигенция началась с хождения в народ, а закончилась писателями-деревенщиками. И интеллигенции как культурно-социального проекта больше не осталось. Только буржуазные интеллектуалы.

 Вы настолько рационально и системно мыслящий человек, что любое ваше действие кажется частью какого-то генерального плана. Что в этом плане дальше?

А.И. Сейчас завершился комплексный екатеринбургский проект, куда вошли документальная книга "Ебург", художественный альбом "Екатеринбург: умножая на миллион" и роман "Ненастье". Дальше я полностью переключаюсь на новый большой проект — "Тобол". Это сценарий сериала, исторический роман и документально-историческая иллюстрированная книга, рассказывающая об истории региона.

 Вы сказали, что вы будете работать над телесериалом как автор сценария.

А.И. Проект "Тобол" — об истории петровских преобразований Сибири в начале XVIII века. Рассчитан на восемь серий. Я считаю, что сейчас умное кино уходит в формат драматического сериала. Иначе говоря, если режиссер хочет вести большой и обстоятельный разговор со зрителем о важных вещах, он постарается снимать сериал, а обычный фильм — это либо авторское кино, либо высокобюджетное зрелище. И литература тоже понемногу переориентируется на этот формат.

Вы раньше писали сценарии?

А.И. Писал, и не раз. Для "Царя" Павла Семеновича Лунгина, например.

Пять или шесть ваших романов купили для экранизации. Но вышел только "Географ"...

А.И. "Сердце Пармы" сейчас в работе. Там хорошие перспективы. Над "Псоглавцами" идет активная работа. Есть написанные сценарии, но уже сдохшие, есть сценарий мультфильма, но пока все это "долгострой".

Как получается, что вы так много успеваете?

А.И. Я очень работоспособный. Недавно нашел у себя дома обычную школьную тетрадку советскую, на ней написано "Три робинзона", Алеша Иванов, 6 лет. Это был сразу роман — я с детства не мелочился. В общем, я всегда хотел быть писателем. Слава богу, что у меня это все-таки получилось. Ну, разумеется, когда эта мечта формировалась, писательская жизнь представлялась совсем иначе. Это же было еще в СССР. Тогда писатели вели совсем иной образ жизни, нежели я сейчас. Это были такие грузные дядьки, которые беседовали друг с другом на всякие возвышенные темы, отдыхали в Переделкино, гуляли по сосновым паркам, их на поездах возили то на БАМ, то на Байконур, на ледоколе "Ленин" они ходили на Северный полюс. Ну и я, конечно, хотел стать таким писателем. А когда им стал, все уже было не так. В советское время авторитет писателя был подкреплен авторитетом и ресурсом государства. Сейчас ты сам для себя

А вам как больше нравится?

А.И. Все-таки лучше — как сейчас.