Алексей
Иванов

 (фрагмент статьи)

<…> Интересной для исследования, на наш взгляд, является этническая маркировка явлений авторами художествен ных текстов. В художественной картине мира могут отражаться особенности национальной картины мира. В этом смысле писатель как носитель определенных национально-культурных стереотипов.

Носителем русских национально-культурных стереотипов является, например, пермский писатель Алексей Иванов, который в интервью с Г.М. Ребель говорит: «Когда я бывал в тех местах, на севере Пермской области, где разворачивается действие романа, у меня рождалось ощущение мистики: она
разлита в этой природе, в этих горах, пнях, вековых лесах. Это все
воспринимается как страшное, как дремучее, как что-то мудрое… Я вот сам – человек реки. Русские люди – это люди реки. А финно-угорские племена – это люди лесов. Это разные менталитеты, и нам у них – страшно» [Иванов,
2004, с. 14].

При создании художественного текста не может не всплывать эта категория «чуждости» (термин А.Б. Пеньковского) – этническую маркировку получает все то, что кажется авторам непривычным, чужим: «– Опять диковина вогульская?» [Строганов, с. 18]. Если в речи диалектоносителей, по нашим наблюдениям, чаще актуализируется область «внешний вид», то в художественном дискурсе на первый план выходит концептуальная область «вероисповедание, мифология». Так, отэтнонимное прилагательное «вогульский» маркирует такие явления, как бесовшина, (бесовство, бесы), бубны, ведовство, великанша, вера, демоны, идол (идолок, идолы), искушения, камлание (камлания), кобёлы, мленье, мольбища, нежить, нечисть, святыня, чамьи, чародеи, шаман (шаманы): «– Набеги, убийства со спины, да и от бесовщины вогульской много кто с ума спятил» [Строганов, с. 15]; «– Через вогульское бесовство души крали, – прямо ответил Осташа» [Иванов, 2005, с. 392]; «И бесов же истяжельцы запрягали здешних, вогульских» [Иванов, 2005, с. 460]; «Пели над Колвой колокола, вторили им вечерние песни плотовщиков и работниц, а на том берегу, если слушать с самых дальних плотов, можно было различить, как вторгались в густоту звона глухие
удары вогульских бубнов» [Северный, с. 25]. «Похоже, и вправду Конон да Герман вогульское ведовство к своему истяжельчеству пристегнули» [Иванов, 2005, с. 252]; «И вот узнала про Еленку вогульская великанша, ведьма-яга, что сидела в пещере Переволочного камня» [Иванов, 2005, с. 537]; «– Младенцев он там, что ли, жрет – по вогульской вере? – хрипло спросил Осташа» [Там же, с. 244]; «Вогульские демоны видят только лодку, душу, а бурлаков не видят» [Там же, с. 458]; «Не шагнешь, как в полынью, в морок и в ледяной огонь вогульского камлания» [Там же, с. 390]; «Клады, должно быть, на Чусовой и вправду имелись: тайники на древних вогульских мольбищах» [Там же, с. 20]; «Ну натравил Шакула на солдат вогульскую нежить из урманов – так ведь это не значит, что солдаты не пройдут» [Там же, с. 387]; «Здесь на крик человека нелюдским откликом отзывалось эхо – голос вогульской лесной нечисти» [Там же, с. 539]; «Вот и сама она стоит у мачты струга, золотоволосая осквернительница вогульской святыни!» [Северный, с. 180]; «На вершине Кокуя, как серые зубы, еще торчали из земли столбы священных вогульских чамий» [Иванов, 2005, с. 175]; «Народ рассказывал, что этот каменный заплот перед Ермаком поперек реки ставили вогульские чародеи» [Там же, с. 504]; «Бобыль Седой священнодействовал, как вогульский шаман!» [Северный, с. 214]; «Надоело хлестать по мурлам пьяных дьяков, отучая от лихоимства; помогать владыке Симону в спорах о силе христовой веры с вогульскими верховными шаманами и князьками» [Северный, с. 14]. Значимость данной концептуальной области подтверждает образование на основе данных словосочетаний фразеологизмов, в частности, сравнительных оборотов как вогульский болванчик, как идол вогульский: «Сел в солому над Осташей, как вогульский болванчик, и тихо бормотал» [Иванов, 2005, с. 280]; «Что сидишь, как идол вогульский?» [Северный, с. 89].

Насыщенной этническим компонентом является также концептуальная область «жилище, поселение». Пермские писатели используют маркер «вогульский» по отношению к словам деревенька (деревни, деревушка), жилища, паули, становища, стойбища, чумы: «Это была вогульская деревенька со смешным названием Бабенки» [Иванов, 2005, с. 593]; «Вогульская деревня казалась пасекой – чумы торчали словно борти, накрытые на зиму колпаками из сена» [Там же, с. 358]; «А за Дуниной горой слева на лугу показалась русская деревня Луговая, с укором смотревшая через реку на вогульскую деревушку Копчик» [Там же, с. 595]; «Отгораживаясь от реки, он всем на зло выставил по берегу ряд красноротых идолов, которые словно охраняли свальный грех вогульских жилищ»
[Там же, с. 595]; «Пожгём маленько вогульские паули, да самих попытаем»
[Строганов, с. 225]; «Сейчас даже в рассветной мгле виден на льду мусор,
черные полосы санных дорог, пешеходные тропки к варницам, слободкам,
выселкам и вогульским стойбищам» [Северный, с. 135]; «Слева на обрыв-
чике показались макушки вогульских чумов и односкатных избушек с ро-
гатыми лосиными черепами на концах стрех» [Иванов, 2005, с. 593].

Достаточно часто актуализируется и такая концептуальная область, как «одежда, обувь»: «Обутки у Досифея – охотничьи, лесные вогульские ичиги сыромятной кожи, поверх шерстяных, крестьянской вязки, носков из козьей шерсти» [Северный, с. 26]. «Когда путники отъехали и уже были вблизи монастырских ворот, с той ели, что обратила на себя внимание Строганова, комом упал человек в вогульской одежде» [Северный, с. 264]; «Так незаметно до того обжились, что и про Русь редко вспоминали и даже одеваться стали в вогульские одежды из звериных шкур» [Там же, с. 143]; «Она была одета в меховую вогульскую рубаху, заправленную в штаны» [Иванов, 2005, с. 253]; «Кукла. Мешок, набитый соломой и обряженный в вогульскую ягу» [Там же, с. 695].

 

Литература

1. Иванов А. «Я интуитивно понимал, что надо сделать так, а не иначе» // Филолог. 2004. № 4.

2. Иванов А. Золото бунта. М., 2005.