Алексей
Иванов

Скрупулезное исследование реки Чусовой оказывается захватывающим чтением и претендентом на «Нацбест»

Главный «уралец» современной русской беллетристики, Алексей Иванов, крепко, видимо, все-таки обиделся после не доставшейся ему «Большой книги». А то бы вряд ли попросил в одном из свежих интервью не номинировать его тексты ни на какие литпремии: снимаю, дескать, себя с забега. «Оно опоздало на полчаса»: в «длинном списке» «Большой» Иванова нынче действительно нету — зато в лонг-листе (а может, и в шорте — это станет известно завтра, во вторник) «Национального бестселлера» значатся оба его новейших сочинения: и вышедший в марте нон-фикшн «Message: Чусовая», и выходящий в мае роман «Блуда и МУДО».

Ивановскую обиду понять отчасти можно: премиальные лавры он и впрямь выслужил. Романы Иванова распродают бестселлерными тиражами, пишут по ним научные работы и готовятся снимать блокбастерное кино; уникальность и вес Иванова уже, почитай, общепризнанны (чего сам герой умудряется не замечать — но это глядится даже мило, поскольку наивно-искренне); количества клишированных «уральских самородков» в посвященных Иванову журналистских опусах давно хватило бы на организацию казны среднекалиберного государства — каковую банковскую операцию и проделал хитроумный одиссей Л.Данилкин, припечатав Иванова «золотовалютными резервами русской литературы»; не хватает, и впрямь, только солидной, громкой премии — но и она, надо думать, явится в ближайшем будущем.

Все это порядком раздражало бы, когда б Иванов был мыльным пузырем, надутым горячечным воздухом нашего лихорадочного книжного бизнеса. Ан нет: действительно ведь умеет человек то, чего не умеет никто другой. К примеру, сваривать так, что и швов не видно, авантюрный боевик с историческим романом и «романом идей», как в «Сердце Пармы» и «Золоте бунта», или превращать в увлекательнейшее чтиво дотошную до мелочности документальную биографию одной не очень широкой уральской речки.

«Превращать», впрочем, неверное слово: «Message» и есть дотошное, врачебно-въедливое не исследование даже, а обследование «горнозаводской цивилизации», осью — транспортной и смысловой — которой и была река Чусовая, носившая и крошившая о скалы-«бойцы» «железные караваны», ведомые отчаянными сплавщиками тяжкие барки с грузом демидовских, строгановских и казенных заводов.

На пяти без малого сотнях страниц пластает Иванов чусовскую историю — в географическом, геологическом, этнографическом, военном, личностном, религиозном, творческом, философском, туристическом разрезе. Гневается: «Невежественные туристы могут с жаром рассказывать, что Часовой — и есть “тот самый” Марьин утес “из кино”. Врунов нужно опровергать…» Просвещает: «Разновидностью “вынырков” — воклюзов — являются карстовые озера». Уточняет: «22 апреля была закончена погрузка изделий Каменского и Невьянского заводов: пушек, мортир, гаубиц (всего 350 орудий) и 1550 пудов образцов железа (почти 25 тонн; но по другим данным — 11446 пудов)». Цитирует: пермского ли поэта Радкевича — «Не хитрил художник по-лисьи, а работал, упрям и смел, и плавильные печи Лысьвы он в соавторы взять сумел», тирана ли заводчика Никиту Демидова — «Цыц, цыц и перецыц… а то всех вас, как раков, раздавлю». Формулирует: «Горнозаводская культура оказалась немыслимым сплавом православной крестьянской культуры с принципами позитивистской философии индустриальной цивилизации Европы. Этот сплав “легировался” добавленной в него потаенной культурой раскольников, маргинальной субкультурой каторжников и беглых, обрывками диковатых верований вогулов». Сетует: «Дорожный смысл — вот главный смысл Чусовой. Если использование реки отвечало этому смыслу, то жизнь структурировалась. А сейчас Чусовая лишена этого смысла, и жизнь на ее берегах расползлась, лишилась цели и средств к существованию…» Описывает, исправляет, детализирует, полемизирует, подмечает, наставляет.

Тут бы, кажется, читателю впору взбунтоваться: да какого ж лешего я должен все это читать — сотнями страниц, убористым шрифтом (четырьмя разными шрифтами, один другого мельче)?! Какая мне разница, кто и когда первым правильно описал энное карстовое образование на энном утесе высотою в эн метров?! Бузить, однако, не хочется: перенасыщенный фактами, датами, именами и цифирью словесный раствор глотается с легкостью пусть не высокоградусного триллера, но калорийной беллетристики. И дело не только (а может, и не столько) в ивановском мастерстве рассказчика — бесспорно, высоком, — но и в особенном устройстве его писательской и человеческой оптики. Серьезный писатель, не чурающийся обобщений, куда чаще организован как телескоп, подножную почву использующий лишь как твердое основание для разглядывания космических закономерностей. Иванов — микроскоп; мощный, электронный. Вглядываясь в одну (пусть важнейшую) каплю русского моря, в один (пусть очень значимый) квант русской истории, он умеет обнаружить там все то же, что иные находят в бесконечностях и необозримостях: и мощный гул глобальных законов, и непостижимую прелесть и пестроту мельчайших частиц, и загадку эстетики, и чудо этики.

Разросшаяся в этих окулярах до невместных вроде бы размеров Чусовая должна раздражать — но завораживает. Триумф мелочной фактологии обязан утомить — но воодушевляет: наглядностью прорастания живой Истории сквозь скалистую почву, выпуклой четкостью увиденных в малом объеме важнейших ее коллизий — как сталкиваются и смешиваются цивилизации, как кристаллизуется нация из сброда, как железный пресс Государства, безжалостно сплющивая Личность, сам запускает реакцию распада.

Замечательно совершенство ивановского зрения, когда оно нацелено «вниз» — на обезличенную вроде бы «землю родины», на отчужденную вроде бы ее историю. И логично его же несовершенство, когда оно переводится в горизонталь, когда в фокусе — сегодняшние коллизии и идеи… Об этом, впрочем, через месяц — выход художественной «Блуды» намечен на 20 мая.