Алексей
Иванов

Потрясшие Россию события 70-х годов XVIII века, известные как пугачевский бунт, разумеется, больше не воспринимаются как болезненная национальная катастрофа, однако, судя по тому, что писатели в диапазоне от А. Пушкина до А. Иванова бьются над тем, чтобы разгадать, что там произошло на самом деле, психическая травма не излечена и по-прежнему является скрытым источником невроза нации. По-видимому, официальная версия, изложенная в учеб­никах, не совсем верна. А. Иванов – а Пугачев всегда был его коньком (события, описанные в «Золоте бунта», разворачиваются через несколько лет после бунта) – не так радикален, как некоторые «сумасшедшие» историки, объявляющие пугачевщину последней войной так называемой ордынской империи против вестернизированной романовской России, однако у него есть своя концепция событий.

Итак, «никто не знает, что такое пугачевщина». Есть толкования такие-то и такие-то – но объективного, не привязанного к социальному заказу эпохи, нет.

«Еще не опробованный ключ к амбарному замку пугачевщины – пространство. Что поймешь, если пройдешь по всем дорогам бунта? Если совместишь историю и территорию? Окажется, что для XXI века пугачевщина – борьба за «идентичность». В каждом регионе – свои моральные нормы, принятые в социуме. «Много типов пространства – много разных типов «идентичности». «Империя подавляла эти идентичности, а пугачевщина их активировала». «Русский бунт» позиционирован, выглядит и стоит как «фотокнига» – много иллюстраций, крупный формат, разворотная верстка, напоминающая парфеновские «Намедни» и их совместный «Хребет России»; на самом деле это настоящая, «нормальная» книга, в первую очередь, для чтения и уж затем для рассматривания – сто пятьдесят примерно эссе, привязанных к местам.

По существу, «Бунт» – это такой исторический путеводитель по всем этим имеющим отношение к пугачевщине микропространствам России. В широком смысле – от Хивы до Болотной площади, от Верхней Утки до Волгограда, от Бутырки до Тоцкого полигона. Каждому месту – и каждой «идентичности» – посвящено эссе: хроника событий пугачевской эпохи, местные анекдоты плюс краткое описание современного положения дел – как консервируется память о травме и каковы перспективы территории в новом историческом контексте.

Чтобы гальванизировать исторический труп, нужно не просто расшифровать смысл мифа о Пугачеве – но скорее наоборот: сгустить краски, сотворить миф заново, напугать больного – чтобы тот «вспомнил» травму и излечился от невроза. Именно поэтому А. Иванов – никогда не чуравшийся ни «карнавальных стратегий», ни вагнеровского драматизма – нагнетает напряжение: Хива – «ка­зачий Армагеддон», «Челябинск – город титанов», «Рычков – оренбургский Фауст», «Яик – русский Нил» и прочее. Эти некромантские ритуалы производят определенный эффект – однако иногда отвлекаешься и начинаешь наблюдать за поведением психотерапевта. «"Пифагоровы штаны", как известно, "на все стороны равны", а вот яицкие степи бесконечно разнообразны ландшафтами». «А вот»? Хм. «Слово, пойманное в степи, Пушкин добросил до орбиты Земли – будто сам пушкинский тарантас превратился в аэрокосмический челнок "Буран"». Добросил… будто тарантас; во дает, а. «Империя скреплена разницей несвобод… В несвободном обществе идентичности губят порывы к свободе… Инерция идентичностей пронесла бунт мимо победы. …В неволе идентичность – традиция, на свободе – компетенция». Поневоле начинаешь при чтении шевелить губами – в надежде, что так лучше усвоится.