Алексей
Иванов

Книга – лучший подарок. Эта максима, с которой нас в детстве ознакомили не избалованные товарным изобилием советские родители, похоже устарела примерно так же, как банальный трюизм о том, что красть грешно.

И всё же встречаются ещё чудаки «из прошлого времени» которым, несмотря на авторитетное мнение чиновников из минобра и минкульта, что от книг в доме только бумажная пыль, грибки, белые ленточки и прочий вред для здоровья россиян, всё ещё дарят букинистическую заразу. Вот я, видать, из таких. Потому как вместо ключей от Тойоты Короллы и Порше, (ну, на крайняк, чемодана с «морковками») обнаружил под новогодней елкой новую книгу реального пермского пацана Алексея Иванова «Увидеть Русский бунт».

Издание, приятное во всех отношениях. Прекрасный автор, пожалуй, лучший русский литературный дебют третьего тысячелетия, лауреат Бог знает какого количества премий, прославившийся «Золотом бунта» и «Сердцем Пармы». Альбомный формат, великолепная бумага, около 600 фотографий и 149 авторских новелл об истории пугачевского бунта.

Подобный постмодернистский подход, явно заимствованный у Умберто Эко с его «Картонками Минервы», как нельзя лучше подходит для современного клипового сознания. Легко читаемые, броские, законченные коротенькие посты при последовательном прочтении дают удивительно цельное ощущение эпохи и яркую многогранную картинку не только пугачевского бунта, но и всей России, хоть 18, хоть 21 века. Причем, если о екатерининской эпохе говорится напрямую, в терминах теории онтогенеза Л. Гумилева, то современность прописана на уровне интуитивной геопоэтики Юрия Лотмана, Николая Топорова и других ученых тартусско-московской семиотической школы.

Алексей Иванов создает новый жанр – иденти (книга поиск идентичности). Некую кристаллическую решетку, где горизонталь – пространство-местность, вертикаль – историческое время, точки их пересечения – мы, грешные, со всеми нашими мелкими и глобальными заморочками.

В какой-то мере (и это чувствуется с первых строк) книга – продолжение-развитие пушкинской «Истории пугачевского бунта». Впечатление, что Иванов воспринял как руководство к действию фразу Александра Сергеевича о том, что «будущий историк, коим позволено будет распечатать дело о Пугачеве легко исправит и дополнит мой труд, конечно, несовершенный, но добросовестный». Вообще, перекличка с Пушкиным у Иванова, хоть и слегка навязчива, но не лишена интереса.

Мотивы пермского «гопопоэтика» вполне очевидны. На фоне откровенно провальной «Истории пугачёвского бунта» (историк из Пушкина, как философ из Розанова), добротная и даже талантливая «Увидеть русский бунт» выглядит эффектно. Да и реминисценции на пушкинскую тему не лишены очарования: «Пушкин ехал по степям Заволжья солнечным сентябрем 1833 года. Он не видел бесовских оренбургских буранов, а само слово "буран", еще неизвестное читающей России, услыхал от ямщиков. И дивное слово отчеканилось в памяти. Буран стал символом пугачевщины. Ради него в "Капитанской дочке" снега разбушевались летом: ведь Петруша Гринев попал в буран за 3–4 месяца до штурма Белорецкой крепости, а крепость бунтовщики взяли в октябре. Слово, пойманное в степи, Пушкин добросил до орбиты Земли, будто сам пушкинский тарантас превратился в аэрокосмический челнок "Буран"».

А вот об этом не знал – Александр Сергеевич умер на руках у доктора Даля. Того самого, который автор великого толкового словаря. Символично. То ли передача эстафеты от художника-создателя систематизатору-ученому, то ли смерть живой языковой стихии в лапах классифицирующе-омертвляющего научного подхода. То ли просто «узок их круг, страшно далеки они от народа». Читай, как хочешь.

Сама пугачевщина в книге представлена не как данность, а как проблема. И вправду, для 18 века это «воровство», то бишь криминал. В 19 веке – война черни против знати. В советской историографии – война эксплуатируемых с эксплуататорами. В геополитической парадигме – извечное противостояние леса и степи, Европы и Азии, колонии и метрополии. В прочтении Иванова это борьба, с одной стороны за новую государственную элиту, с другой – за идентичность.

Прекрасной иллюстрацией первого подхода служит памятник основателям Челябинска.

Элита – это не те, у кого богатство и власть, а те, у кого знания и способности. Те, кто способны формулировать смыслы и цели общества. Элита 18 века эту честь (не путать со спесью, которой было в избытке) и миссию потеряла. Верхам, как и сегодня, и без миссии было комфортно. Деньги от уральского железа и центрально-российской сельхозпродукции текли рекой. «Потребность нации в элите была куда выше, чем потребность элиты в нации». Пугачев предложил альтернативную модель элиты — казачество. И тут мы переходим ко 2-ому пункту – борьбе за идентичность.

Огромная Россия – не монолит, это только из Америки можно считать Шаймиева русским, а из Москвы не различать екатеринбуржца и челябинца. Как всякая империя, мы устроены очень сложно. Россия – комплекс неравнозначных и неравносильных региональных образов жизни. Все вместе – мы русские, но внутри-то – ой какие разные. Пугачевщина – попытка переустроить державу по казачьему образцу. Но каждый комплекс отреагировал на этот призыв по-разному. Собственно об этом основная часть книги, поделенная на четыре части, по количеству этих самых комплексов (читай – цивилизационных зон), над которыми пронеслась смута.

1-ая зона. Казачья река Яик. Яицкое казачье войско по старшинству – второе после Донского. Это по существу, независимая казачья республика, организованная «бунташными» выходцами с Дона, старообрядцами и беглыми крепостными. Постепенно они принимали к себе татар, башкир (жен, понятно, тоже не тащили за тридевять земель), от поколения к поколению меняли разрез глаз, но не теряли высокого уровня пассионарности и своих главных ценностей – воли и справедливости. Ко второй половине 18 века рядом появилось еще одно казачье войско – оренбургское. Вроде тоже казаки, но не те. Искусственно созданное государством для усмирения башкир, оно было православным и «регулярским». То есть, 100-процентно зависимым от метрополии и главной своей ценностью почитавшим не свободу и справедливость, а государеву службу. Понятны попытки власти подчинить непокорную вольницу яицких казаков оренбургским. Противостояние этих двух правд и стало прологом пугачевского бунта.

2-ая зона. Горнозаводской Урал. Уже тогда, как и по сей день – самая индустриальная зона планеты. Главный источник богатства и могущества Российской империи. Государство в государстве со своей администрацией, репрессивным аппаратом и центром в Екатеринбурге. Здесь пугачевщина выльется в гражданскую войну рабочих против приписных крестьян. А как иначе? Для первых главное – работа, а значит, стабильность и империя с ее заказами и возможностью нещадно эксплуатировать приписных на подсобных работах. Бунт – голодная смерть. Именно поэтому, они, если и присягали самозванцу, то только из-под палки и всячески саботировали попытки наладить «воровское литье» пушек, этих танков 18 века. Для крестьян главным врагом было даже не государство, а эти самые ненавистные заводы, отнимающие от пашни. Дай им волю – взорвут и сожгут (что и делали) не задумываясь. Добавьте сюда катализатор в виде тысяч каторжан, олицетворением которых стал Хлопуша.

И станет понятно, какая война всех против всех развернулась на уральской земле.

Отдельный разговор – 3-я зона, Башкирия. Главная ценность башкир – вера и традиции. По сути, они воевали с русским государством за выход из состава России. Это первая внутренняя война империи с горцами-мусульманами. Что примечательно, успешная. Кабы учесть тот опыт, может и на Кавказе все было не так трагично.

Вспоминая, какие словесные баталии вызывает одно упоминание имени Алексея Тевкелева (для русских – крупный государственный деятель, для башкир – палач) в местном Интернет-сообществе, поражает такт и мудрость Алексея Иванова. Рассказывая о самых трагических страницах истории противостояния русских и башкир, он умудряется всех понять и никого не осудить. Не лакируя историю, рисует реальную картину притирания друг к другу столь различных этносов, не провоцируя взаимной ненависти их сегодняшних носителей. Могла же и тогда, несмотря на многовековой предыдущий опыт взаимной резни, сходится правда Салавата и правда казаков.

4-ая зона. Поволжье. Регион многонациональный (русские, мордава, татары, калмыки, марийцы) и многоконфессиональный. Но дело не в нации и не в вере, а в образе жизни. Поволжье – край крестьян. Их выстраданные многовековым рабством ценности – те же, что и у их хозяев-дворян – собственность и власть. И для того и для другого нужна империя. Эти против государства не пойдут. Ими правит личная месть и корысть. Как максимум – прирежут барина, пустят красного петуха и назад по своим хатам. Здесь каждый за себя. Как результат – война за зипуны а-ля Стенька Разин. Чистый разбой.

Была, конечно, у Пугачева надежда на тихий Дон, но не срослось. Донцы к тому времени уже встроились в государственную систему. Что он мог им предложить, равенство с бывшими крепостными? Как говорили герои Шолохова, «а на хрена»?

На фоне всей этой развернутой исторической картины Иванов умудряется еще и давать краткие, но очень емкие и точные характеристики уральских городов.

В книге вообще множество образцов великолепного территориального брендирования. Именно того, с которым, как с писаной торбой безуспешно (если не считать отжатого бабла) носится туча шарлатанов от маркетинга и пиара.

Оно, может даже и им понятно, что бренд – это живой миф. Тот самый римский божок, «гений места», проявляющийся из коллективного бессознательного жителей. Но ведь тогда надо вкладывать деньги в развитие культуры, а сей зверь нашим чиновникам глубоко противен. Да в сущности и неведом. Придется признать изначальную тщетность всех их чахлых креативов с медведями, жрущими древесину. А на чем тогда бабки пилить?

Последний абзац: «Татищевская крепость ныне превратилась в просторное крепостное село с памятником Пушкину. Битвы здесь отгремели давным-давно. Там, где были бастионы "транжемента", установлены небольшие "краеугольные камни" с надписью "угол крепости".

Мне, автору этой книги, эти камни показывала маленькая девочка, наверное, первоклассница.

"А какая тут крепость была?" – коварно спросил я.

Девочка таращила глазенки. Что она ответит? Вопрос-то не детский. "Старая крепость"? "Царская"? "Казачья"? Или может даже "пугачевская"? И девочка ответила мне так, что небо стало очень синим, а земля огромной и прекрасной:

– "Наша", – ответила девочка из Татищева».

Лучше и не скажешь. Спасибо, Дедушка Мороз за подарок. Искренне рекомендуется к прочтению.