Алексей
Иванов

<…> Роман «Золото бунта, или Вниз по реке теснин» Алексея Иванова посвящен событиям, происходившим на Урале в конце XVIII века, спустя четыре года после разгрома Пугачевского восстания. Главный герой книги молодой сплавщик Остафий Переход пытается разгадать загадку гибели своего отца, чтобы смыть со своего рода пятно позора. Одним из достоинств этого романа является его язык – яркий, красочный, образный. Уральская действительность конца XVIII века воссоздана досконально. Природа, люди, говор, географические наименования предстают перед читателем практически в первозданном виде. И это не случайно. Автор романа – коренной уралец, уроженец Перми. Необычайно ярко изображен характер, пожалуй, самой известной уральской реки Чусовой: «Чусовая совсем избавилась ото льдин: оголилась темная, беспокойная стремнина с пенными серпами завертей. Чусовая все подымалась и подымалась, как на огромном вздохе. Она затопила приплески, лощины и низкие облуги по берегам, просочилась в леса извилистыми вырыями, с вызовом билась о стены бойцов, словно хотела помериться со скалами ростом. По быстротоку плыли сорванные с места мостки и бревенчатые сцепки, замертво опрокинутые навзничь… Из чащоб, словно дохлую нечисть, вымывало разлапистые пни, черные и осклизые карчи. Мимо берегов летели рухнувшие в воду елки, зеленые, странно живые, будто ошеломленные своим падением и оцепеневшие, как сказочные, заживо погребенные богатыри».

В «Золоте бунта» представлено все богатство этно-конфессионального мира Урала XVIII века. Здесь не только русские староверы и «никонианцы», но и местные народности со своими языческими верованиями. Старообрядческий мир Уральских гор раскрыт во множестве характеров, исторических имен, географических названий и бытовых подробностей. Страницы, пестрящие наименованиями Ревда, Невьянск, Шайтанка, Веселые горы, Ирюмские болота, голбец, каплица (тайная домашняя моленная), перетолк (диспут, прение о вере), вводят читателя в мир символов и образов уральского старообрядчества. Особенное внимание автор уделяет Веселым горам с их культом старообрядческих преподобных и многолюдными перетолками – жаркими публичными спорами между представителями разных староверческих согласий. Портреты здравствующих и почивших староверческих подвижников и старцев даны в самых живописных тонах: «Каплица оказалась большой и просторной, хотя и низкой. Вдоль бревенчатых стен громоздились лавки, лари и поставцы с книгами, шкатулками и какими-то сосудами. Несколько лампад освещали четырехчинный иконостас, почти сплошь медный: целая медная стена, вся в зеленом узорочье. Багровый свет лампад выделил прозеленью и клин желтизны в бороде Конона, словно Конон сам потихоньку превращался в икону. Конон сидел в большом кресле с высокой спинкой и подлокотниками. На ногах у него были подшитые кожей валенки, на плечах теплая душегрея. За плечом Конона во мрак уходила стариковская лесенка-частоступочка».

В романе встречаются самые разные старообрядческие толки. Остапий Переход принадлежит к часовенному согласию. На его непростом пути встречаются и такие экзотические персонажи, как странники, бегуны или даже дырники. Дырник Веденей, выкупивший Осташу из плена кровожадных золотоискателей-хитников, так объясняет свою веру: «Я Исусу кланяюсь, Спасу. Но таинств не приемлю. Я в людей не верю. Сквозь людей благодать не пройдет, испоганится, а потому с Господом говорю напрямик, вон через дырку в вакоре. Пока я был на Чусовой при деле, то держался спасовского толка. А здесь, под Костер-горой, еще дальше пошел в глухую нетовщину, даже бабушкино согласие отринул… Отчего наши отцы бежали по рассединам от Никона? Только ли от того, что кукишем креститься заставлял? Кукиша на то мало. Бежали потому, что больно много посредников втиснулось между человеком и Господом».

Рассуждая на религиозные темы, Алексей Иванов в показе своих героев все дальше отклоняется от исторической и религиозной достоверности. Ради лихого поворота сюжета автор придумывает не существовавший в реальности старообрядческий толк «истяжельцев». Истяжельческие старцы приобретают души адептов своей секты в обмен на успех в мирских делах. Здесь власть купцов и заводчиков ничто по сравнению с таинственным могуществом старцев, которые «правят Рекой из тайных раскольничьих скитов». Фантазия автора простирается до того, что в истяжельческих скитах смыкается старообрядческая эсхатология с примитивным язычеством вогульских шаманов. В своих темных замыслах настоятель вайлугинского скита о. Герман находит общий язык с вогульским колдуном Шакулой и камлает, управляет спуском купеческих барок по Чусовой, наводит жуткое мление и умерщвляет отряд солдат, посланных на разорение пещерной обители.

И в этой сюжетной линии, на мой взгляд, кроется главная неудача произведения Алексея Иванова. Обладая недюжинными познаниями в области политической, религиозной и культурной истории Урала, он уступает соблазну конъюнктуры. Историко-героический детектив превращается в заурядное ныне фэнтези, бледную тень готического романа. Уже в третьей части «Расседины земные» неискушенный читатель перестает понимать, где автор пишет о подлинной историко-культурной реальности, а где плодит фантасмагорические образы, создания собственного воображения. Все это, увы, приводит к девальвации ценности и самого художественного произведения, и всех подлинных исторических и бытовых сведений, которые по крупицам вложил в свое произведение автор. Думается, что книга только бы выиграла, если бы Алексей Иванов отказался от смешения достоверных реалий и историко-художественных фальсификаций. <…>